Блог начинающего мага

Мы остались вдвоем и долго молчали. Я думала о том, что сижу здесь с совершенно чужим человеком под предлогом того, что костер еще не прогорел. Видимо, что-то притягивает меня к нему, не дает встать и уйти. Молчание становилось тягостным, и Семен первым его нарушил:
– Что с тобой происходит? Дома что-нибудь?
– Да нет, я и понятия не имею, что дома творится. Мне родители два раза в год пишут – поздравляют с днем рождения и Новым годом.
– А ты им?
– Раз в месяц по уговору. Пишу, что учеба отнимает все свободное время, что сижу целыми днями в читалке и скучаю по дому. Спрашиваю о Наташке, потом передаю всем приветы и целую до следующего месяца.
– А Наташка кто, сестра?
– Ага, младшая, скоро в школу.
– Да ну! И у меня младшей скоро пять.
– А я думала, что только у меня родители такие смелые – на старости лет рожать…
– А у моих раньше не получались девчонки, им врач насчитала, что девчонку они могут сделать в течение одной недели раз в десять лет. Вот они и постарались. Я ее сначала невзлюбил, очень к отцу ревновал. Со мной у него давно не контакт, а ее любит до содрогания. А сейчас люблю, она все больше на мать похожа становится.
– А у меня старшая сестра на мать похожа, за это я ее и не люблю. А вот Наташка – копия отец, родная душа. Я отца всегда любила больше всех, сейчас на малышку перекинулось.
Мы снова немного помолчали: тема исчерпалась. Спустя пару минут Семен снова спросил:
– А тебе родители помогают?
– Помогают, но весьма оригинально. Мать считает, что деньги молодежь портят. А с другой стороны, ей надо, чтобы не хуже, чем у других. Но первая тенденция побеждает. В этом году я вообще без стипендии осталась, так мать решила, что меня деньги испортили. Потом сжалилась: буду, говорит, высылать, чтобы по рублю на день хватало. Приеду с картошки, пойду на работу устраиваться, а то неудобно, живем-то с девчонками одним котлом.
– Слушай, а ты ведь хорошо учишься, почему без стипендии?
– А, дурацкая история. Наказали, как старосту. Наша группа в университете первая по успеваемости, но последняя по посещаемости. Раз все хорошо учатся, наказывать некого, а надо. Я на стипендиальной комиссии за каждого заступалась, как могла. Декан и подловил. Дошла речь до последних, у кого одна тройка. Их пятеро, а стипендий осталось четыре. Выбирай, говорит, кого снять. Как я могу выбрать, все – приезжие, все на стипендию живут. Я уперлась, думала, найдут где-нибудь, ведь в других группах троечников полно. А декан мне предложил: давай, всем дадим, а с тебя снимем за плохую дисциплину в группе. Я думала, он шутит, меня проверяет. И согласилась. А он тут же все бумаги подписал, и привет.
– Ну, ни фига себе! И ты на это согласилась?
– Отступать было поздно, да и за свои слова надо отвечать. Сама виновата. Зато мне не пришлось делать тот выбор, так что я даже рада, на душе спокойнее.
Семен помолчал и изрек:
– Да и мне надо бы чем-нибудь заняться, а то сижу на шее у жены, иждивенец с бородой!
Меня вдруг дернуло за язык:
– И чего женился, а вдруг дети пойдут?
Его как прорвало, видимо, давно хотел высказаться:
– Нет уж, от детей увольте. Я и так не знаю, что с ее дочкой делать. Ей уже пять, в деревне у родителей жены живет. Зинка, пока замуж за меня не вышла, не очень-то о ней вспоминала, а теперь требует, чтобы мы ее забрали, и я ее удочерил.
– Ну, так что здесь такого? Ребенку нужна семья, раз ты Зинке муж, должен быть отцом ее ребенку.
– Вот то-то, что должен. А она вырастет и спросит: папа, ты меня в седьмом классе родил? Она моей сестре – ровесница.
– Раньше думать надо было. Ты что, ничего не знал?
– Знал, что Зинка замужем была, и что дочь у нее, но думал, крошечная совсем. А потом пошло-поехало! Я многое только в ЗАГСе узнал, когда заявления подавали. Я думал, Зинке лет двадцать с небольшим, а ей, оказывается, под тридцать. И печати в паспорте ставить некуда. А дочка, вообще, ни в какие брачные рамки не укладывается. А Зинка – артистка, раньше в театральном училась, чуть что – в слезы. «Ты мне не веришь!». А как тут верить? Женила, как мальчишку.
– Мальчишка и есть. Чего ныть-то? Слова хорошего про жену не сказал, будто женился не по любви, а по пьянке. А она, может, и врет, потому что любит тебя и потерять боится?
– Нет, она сейчас в администрацию города устроилась секретаршей, ей квартиру обещают дать, так она боится, что ей дадут однокомнатную, а на троих – трехкомнатная полагается. Так что просит побыть ее мужем. Вот и вся любовь. А я, действительно, был влюблен. И что осталось? Чувство долга? Пока влюблен, все кажется просто, а потом? Что взамен?
Этот вопрос интересовал меня не меньше, и потому я не удержалась:
– Наверное, я говорю что-то аморальное, но, по-моему, на смену одной любви приходит другая, более совершенная. Человеку свойственно стремиться к совершенству, и в любви, наверное, тоже.
– А как же тогда семья, брак?
– А к женатым это не относится. Жениться можно, только когда поймешь, что больше искать нет смысла. Нашел, и это и есть твоя самая совершенная любовь, на которую ты способен. Наверное, можно любить и супруга, просто по-разному. Удовлетворять жажду к совершенству в рамках одной семьи. Не устраивает?
– Вообще, устраивает. Ну, а если в рамки не укладывается, ломать рамки?
– Это ты о своем конкретном случае? Так ведь все эгоисты считают себя исключением из правил. По-моему, женатый человек не имеет права решать за двоих.
– А суд зачем?
– А это для тех, у кого совести маловато, – ковры делить. Слушай, а что ты все решаешь, как будто у тебя есть выбор? Поживите, потерпи немного, может, все не так уж плохо? Ну, получит жена квартиру, заберет к себе ребенка, уже хорошо. Уже не зря все было, кому-то помог. А там видно будет…
– Я уже думал об этом. Не знаю, на сколько меня хватит. А ты такая правильная…
– Что, аж скулы сводит?
– Что, аж хочется вас со Щуренком поженить. Вывести новую породу правильных людей!
– Не получится. Пока он на грешную землю спустится, я уже вознесусь.
– За что ты его так не любишь?
– Я его боготворю. Из него такой человек может выйти, не чета нам, смертным. Он, знаешь, как все впитывает? Мгновенно. И копит, и копит…
– Чем дольше копит, тем больше будет иметь.
– Это уже скопидомством называется. Скоро в себе столько духовных ценностей накопит, что делиться не захочет. Будет собой любоваться. Надеюсь, что этого не будет, он ведь очень добрый. Меня вот не удивляет, что он рисует. Надо ведь куда-то сбрасывать впечатления!
– А ты думаешь, что потребность творить возникает от избытка эмоций?
– Ну почему же? Иногда от избытка мыслей, но тогда уже творят математику или астрономию, но никак не искусство. А искусство без эмоций мертво.
Семен улыбнулся, как улыбается взрослый несущему чушь ребенку:
– А я вот стихи писать начал, знаешь почему?
У меня внутри все сжалось: сейчас начнет читать свои шедевры. Но я все же спросила:
– Почему?
– Потому что у меня все друзья пишут или рисуют. К живописи у меня наклонностей нет, ну, я и начал стихи писать!
Меня распирало от смеха:
– И ну писать, и ну писать! Ну, и как?
– Получше, чем у них. Когда я им первое стихотворение принес, они аж обалдели, так им понравилось.
Я поняла, что придется либо слушать его стихи, либо его обидеть. И попыталась найти золотую середину:
– От избытка скромности ты не умрешь. Уже светает, айда спать. О поэзии в другой раз поговорим, люблю оставлять все самое интересное на потом.

https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

Мы вошли внутрь старенькой заброшенной школы, где располагался наш ударный отряд, и обомлели: наш непорочный Стас, совершенно косой, отсчитывал всем по трешке и с трудом бормотал:
– Я, конечно, ничего. Если против простуды, то можно. Но если кого пьяным увижу…
Дальше слов у него не было, он только грозил пальцем, поднося его так близко к носу, как будто рассматривал, что это у него выросло. Ко мне подошла Багира и заговорщически зашептала:
– Собираемся в сарае, где парты, после ужина. Бек ведро берет. А историки отдельно, они сегодня дадут жизни. Специально Стаса от простуды полечили.
Мне стало неловко:
– Ты ведь знаешь, я такую дрянь пить не могу. Лучше я здесь с Шуренком и Аннушкой посижу, шампанского бутылочку разопьем. А с такой выпивкой нам и прятаться не нужно. А в сарае холодно.
– Ну, как знаешь. А мы с Мышкой пойдем. В компании веселее.
Я попыталась повлиять на ее решение, и мне это почти удалось:
– Ладно. Скучно станет, приходите. Кстати, Семен сказал, что, если ты останешься с нами, то и он присоединится.
Багира заколебалась, но не сдалась.
– Нет, неудобно. А Мышка? Лучше уж вы приходите к нам. Все равно Шуренок будет с Аннушкой целоваться, а вам скучно будет.
Вернулся из магазина Семен, подошел к нам.
– Ну, как, договорились?
– Не хотят от коллектива отрываться. Я обещала, что мы тут посидим, а потом присоединимся.
Багира доверчиво смотрела на Семена, и он нашел выход из положения.
– У меня есть предложение. Дождь кончился, маленько просохнет, пойдем в сад. Я там место для костра присмотрел. Картошки напечем. Тебя после сарая отогреем. Я бы с вами, но деньги уже потратил, а на хвост садиться не хочется.
Багира просияла. В его планах нашлось место и для нее.
После ужина, когда все разошлись, мы обосновались прямо в комнате ребят рядом со спящим Стасом. Шуренок сервировал кровать банкой консервов, зефиром и шампанским. Семен был настроен не столь миролюбиво. Под тем предлогом, что шампанское нужно беречь для дам, он извлек на свет божий бутылку водки. Шуренк присоединился к дамам. Аннушка была настроена философски, и разговор выходил вполне серьезный, но Семен легко превращал все в шутку. Было в этом вполне изящное чувство юмора и огромный цинизм видавшего виды, но интеллигентного человека. Шуренок ему буквально смотрел в рот, но держался достойно: соглашался не со всем, смеялся не каждой шутке. Но уж если смеялся, то это было похоже на глухие раскаты грома. Когда мы стали замечать, что им явно надоели разговоры, Семен предложил перейти к костру. Они явно обрадовались: все-таки там не так светло.
По дороге мы зашли за Багирой. В сарае была непроглядная темень, и Семен крикнул:
– Багира, если ты здесь, отзовись. Бери всех желающих. Дыру в заборе знаешь?
Из темноты донеслось: «Угу!».
– Давай в дыру и держи курс на огонек.
Прихватив по увесистому полену, мы вылезли в дыру. Костерок получился не большой, но жаркий. Семен сбегал в школу за картошкой. Мы удивились, зачем он ее столько притащил, но он предвидел события:
– Сейчас сюда явится толпа пьяных голодных женщин, и мы откупимся печеной картошкой. Меня-то они не съедят, а вот вас с Аннушкой…
Это был намек на округлость наших форм, но вполне безобидный, поэтому я поддержала:
– Аннушке это не грозит, Шуренок ее съест до их прихода.
Шуренок смущенно оторвался от Аннушки и, гладя совершенно бессмысленными глазами, спросил:
– А что, они уже там совсем озверели?
Семен разошелся:
– А вы разве не слышите, как Татьяна верещит?
Аннушка только тут осмысленно посмотрела на него, уловив имя соей подруги:
– А что с ней?
– Бек решил шашлык поджарить, кушать захотел. Всех, кроме нее, из сарая выгнал, и поджег. Вот, уже не визжит.
Семен говорил с очень серьезным лицом, и Аннушка не могла понять, шутит он, или говорит серьезно.
– Ну и шутки у тебя, Семен!
– Да ты не переживай, они все не съедят. Я сейчас мимо шел, у них для тебя кусочек выпросил.
И он, к всеобщему ужасу, указал на окровавленный кусок бумаги и начал его разворачивать. Аннушка брезгливо подалась вперед:
– Фу, какие глупые шутки! Что это?
– Как что? Ты же анатомию учила. Это печень. Похожа на Татьянину?
– Нет, не очень.
– А ты ее видела?
– Нет, но размерчик явно не ее. Не буду есть, пока не сознаешься, где взял.
Он уже насадил кусочек печени на палку и вертел над угольями:
– Вестимо, где. На кухне. Там исторички парням печень жарят на закуску, боятся, что те с ведра так озвереют, что ужин по второму заходу потребуют. Мне дали кусочек за молчание.
Мы дружно согласились молчать, за что и получили по кусочку сочной, с обуглившейся корочкой, печенки. Проглотив последний кусочек, Аннушка сказала, что попросится к историчкам на кухню. Семен опять принялся за свое:
– Ну, что, понравилась подружка? На мой вкус сладковата, но ничего, жевалась хорошо.
Аннушку передернуло, Семен тут же подначил:
– Что, Танечка в желудке шевелится? Ничего, это не страшно. Хуже, если она тебе являться начнет. Ой, слышишь, ее голос. Вот шустрая, доесть не успели, а она тут как тут.
Мы с Шуренком глупо хихикали, и Аннушка поняла, что шутка не прекратится, пока она ее не примет, и тоже рассмеялась. К костру подошли Багира с Татьяной. Вид у них был обескураженный, они наперебой рассказывали:
– Мышка с Железняковой пропали. Пошли с историками в школу, на танцы. Татьяна с ними. Протанцевав пару танцев, Багира с Железняковой пошли спать, а когда Татьяна минут через десять вошла в спальню, их там не было.
– Мы уже все облазили, думали, они здесь.
Семен встал:
– Посидите здесь, я их найду.
Вернулся он минут через двадцать, ухохатываясь. Багира не выдержала:
– Ну, нашел?
– Нашел, нашел. Сидят рядышком, как воробушки, нахохлившись. Зубами клацают. За школой, на завалинке.
Багира еще не поняла всей абсурдности ситуации:
– Чего ж они там сидят, раз замерзли? С ума сошли, что ли?
– Да, ждут, когда историки по комнатам разойдутся. Видите ли, они, мягко говоря, не совсем одеты. К тому же босые обе, а кругом грязь. Ноги поджали, и сидят. Мышка говорит, что они только спать легли, как ей плохо стало, а одеваться да через коридор бежать – долго, вот они и вылезли в окно. А там их так развезло, что назад в окно влезть не смогли. Так бы и сидели, если бы я их не нашел.
Багира охнула:
– Ну, Мышь теперь сляжет, у нее горло слабое.
– Теперь многие слягут. Тюрин Стаса за грудки тряс и обзывал пьяницей. Тот проснулся, пробурчал: «Я вам всем…», и снова уснул. Джек в ударе, отлавливает девчонок и заставляет всех танцевать с ним вальс. Они от него бегают, а он их по одной подкарауливает… А Валик, спортсмен, бегает с фонарем, ищет Сыпачева, его уже давно никто не видел.
Тут я вспомнила, что к костру несколько раз кто-то подкрадывался сзади, но близко не подходил, и я предложила поискать в той стороне, куда этот некто удалился.
Семен энтузиазма не выказал:
– Ну, да! Разве в такой темноте найдешь. Нужно Вальку с фонарем звать.
Валька объявился сам:
– Трезвые есть? Помогите кто-нибудь Сыпачева дотащить. Он в канаве под деревом спит, да еще, чтобы не замерзнуть, в листья зарылся. Еле нашел.
Семен нехотя встал. Вскоре мимо нас протащили большой комок грязи, который что-то мычал и вырывался. Семен вернулся весь перепачканный, с укушенной рукой:
– Пока мы его тащили, он все вырывался, думал, что милиция. Принесли, раздели, положили на крыльцо, стали водой поливать – куда ж его такого грязного в постель? Тут он меня и хватанул. Еле уложили, Валька караулит, чтобы не сбежал. А поварихи его пропалывают, у него вся голова в репьях.
Мы истерически хихикнули. Нервы у всех были взвинчены. Татьяна вздохнула:
– Если Стас сейчас очухается, всем крышка.
Багира грустно подытожила:
– Надо идти спать, а то завтра Стас будет ко всем цепляться, у кого рожа похмельная.
Немного поболтав, они ушли.
https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

Бек уже шутил, значит, взял себя в руки. Все-таки он классный парень, и я даже пожалела, что не люблю его. Как бы все было просто!
Мы вернулись к костру, Бек присоединился к компании, налил себе водки, и через минуту его громкий голос, рассказывающий что-то неприличное, и его раскатистый смех уже перекрывали всеобщий гам и смешки. Он был в ударе, а это означало, что у него мрачное настроение.
Я подсела к Багире. Она покосилась на Бека и участливо спросила:
– Что, семейная сцена?
– Ага, сплошной Шекспир.
– «Укрощение строптивой»?
– «Отелло», сцена в спальне.
Багира поддержала мой тон:
– И он не убил тебя, потому что ты – атеистка, и отказалась молиться?
– Наоборот. Исповедовалась в грехах по полной программе. А сюжет этого не предусматривал.
– И что Отелло?
– Был великодушен. Отпустил грехи, и меня вместе с ними.
Багира облегченно вздохнула:
– Ну, и слава Богу!
Совсем рядом раздался голос Семена, весьма глубокомысленно изрекшего:
– Девчонки, я не в теме. Но, по-моему, по этому поводу нужно выпить!
Я быстро протянула кружку, он налил, не жалея. Я, переглянувшись с Багирой, нагло заявила:
– Чур, я первая!
Это был давно отработанный прием. Когда выпить было проще, чем отказаться, мы просили налить нам с подругой в одну посуду. Я брала кружку первая, мочила в ней губы, шевелила кадыком и громко крякала, после чего быстро передавала кружку Багире, которая легко ее осушала. Почему-то алкоголь ее не брал вообще. Загадка природы. Зато легко продолжился разговор с Семеном, который, они, видимо, вели до меня.
Семен рассказывал о своем любимом поэте, ленинградце Викторе Сосноре. Он цитировал его с чувством и артистизмом, стихи завораживали безукоризненной формой и какой-то особой мелодичностью. Багира не спускала с него восхищенного взгляда, и меня это насторожило. Все знали, что предмет ее восхищения женат. Мне захотелось немного развеять очарование современного декаданса, и я ввязалась в бессмысленный литературный спор. Неожиданно небо стало светлеть, и все вспомнили, что скоро на работу.
Утром, помятые и не выспавшиеся, мы ползли, скрючившись, по борозде. Багира ухитрялась все время оказываться поблизости от Семена, пытаясь привлечь его внимание.
Я хмурилась. В какой-то момент мы поравнялись с ребятами, и я услышала голос Семена:
– Чего это ты сегодня такая хмурая?
– Спать охота. А ты чего вдруг разговорился? То молчал, молчал…
– Слушателей не было.
– Смотри, не очень-то слушателя своего приручай. Ты – мужчина из себя видный, мозги компостировать умеешь. Один минус – женатый. А Багира – девушка наивная, смотри, поосторожнее…
– Спасибо, что напомнила мне о моем женатом положении. Кстати, мы с Багирой сегодня вечером в самоволку собрались. Я по жене соскучился, а она по ванной.
– Ну, это лучше, чем одной на дорогу выходить. Я уже моталась ночью в город на попутке, страху натерпелась. Так что вдвоем все спокойнее.
– Благодарю за оказанное доверие.
Он ерничал, видимо, я перегнула палку. Я подхватила:
– За доверие не благодарят, его оправдывают. Вы свободны, поручик!

Они опоздали на завтрак, и Стас, злой на весь мир, уже грозил им всякими карами, но они появились в последний момент перед посадкой в грузовик. В кузове, рассевшись на полу, курили привезенные сигареты. Багира и Семен обсуждали вчерашнюю вылазку:
– Представляешь, лежишь в ванной, – смаковала подробности Багира, – вода горячая, пар идет, а с тебя грязь комками слезает… Потом под душ, пижамку чистенькую наденешь – и в постель, белоснежную. А в комнате тепло… Еле проснулась утром.
Семен вторил ей елейным голоском:
– А вот лежишь после ванной на диване с книжечкой и краем глаза наблюдаешь, как жена на кухне яичницу жарит с колбасой… А запах от нее!
Багира тут ехидно поинтересовалась:
– От жены, что ли?
Семен не обиделся, он продолжал подначивать всех, набивших надоевшей картошкой животы:
– Нет, от колбасы. Я люблю, чтобы колбаса обжарилась со всех сторон, корочкой золотистой покрылась, а яичница – чтобы была слегка недожаренной, и белок дрожал вокруг желтка…
Разговор пребывал в области кулинарии, пока грузовик не затормозил.
Стас тут же завопил:
– Мальчики, девочки, за работу!
Сегодня мы должны были закончить поле и получить долгожданный аванс, а если повезет и пойдет дождь, то и выходной. Когда время подошло к обеду, работы оставалось на пару часов, и все дружно решили не прерываться. Около трех, когда все закончили, дождь и в самом деле начал угрожающе накрапывать, не обещая ничего хорошего. Машина за нами должна была прийти еще не скоро. Уставшие, мы валялись на грязной, мокрой куче ботвы и потихоньку промокали. Нет ничего тяжелее из одежды, чем намокшая телогрейка. Я не выдержала:
– Ребята, тут до деревни по дороге километров пять, а напрямик – через поле и лесок – километра два. Айда пешком!
Багира сделала недовольную рожицу:
– Да ну тебя! И так ноги гудят! Не сахарные, не растаем…
Остальные даже не отреагировали. Я встала:
– Ну, как хотите, а я пошла.
Неожиданно присоединился Семен. Багира, было, дернулась, но отступать было поздно, и она снова прилегла. Мне стало неловко перед ней, и я попыталась остановить Семена:
– А ты что, тоже сахарный? Или за меня боишься?
– Я боюсь за свои единственные штаны. Я грязные дома оставил.
– Ну, тогда вперед, маленько подмокнем, зато согреемся.
Согрелась я быстро. Солдатские сапоги увязали в распаханной, набрякшей земле, я заметно отставала от Семена, и он сбавил шаг. Молчание явно тяготило его:
– Чего ты все молчишь?
– А о чем с тобой говорить? Ты же через слово врешь…
– Когда это я врал?
– Ну, хоть сегодня утром, когда Багире про яичницу с колбасой заливал…
– Что же такого невероятного в колбасе?
– Да так, пустяки. Просто я никак не пойму, как ты мог, лежа на диване, наблюдать, как жена на общежитской кухне жарит яичницу? А ванной там и в помине нет…
– Это откуда же у тебя такие сведения о моей личной жизни?
Мне стало неловко, но отступать было поздно, и я созналась:
– Леха же с занятий слинял, чтобы помочь тебе переехать, а я его прикрывала.
– Сдаюсь, приврал немножко. Я ведь к жене не заходил, домой пошел, а яичницу мне бабушка жарила. Прикажешь мне Багире об этом рассказывать? Дескать, приезжаю в город и тайком от молодой жены иду к бабушке? Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что к чему…
– Ну, значит, ты соврал дважды: вчера ты уверял, что уходишь в самоволку, потому что соскучился по молодой жене…
– Интересно, а если бы я сказал, что соскучился по бабушке?
Меня согнуло пополам от хохота. Я даже представить не могла, что такой прожженный бородатый мужик может скучать по бабушке.
– Вот, вот. Так бы все и ржали надо мной. Слушай, а ты никогда не врешь?
– По мелочам – никогда.
Мне стало грустно. Говорить больше не хотелось. К счастью, мы уже дошли. Промокли мы не сильно, а к приезду машины и вовсе успели привести себя в порядок, и я спокойно покуривала на крыльце, когда подъехал грузовик. Дождь разошелся не на шутку, и мой вид вызвал некоторую зависть и раздражение у промокших до нитки товарищей, которые проклинали все на свете: и картошку, и погоду, и Стаса, и себя, за то, что не пошли с нами. Когда они просочились в узкую дверь, я осталась одна на крыльце.
Сплошная стена дождя окружала меня с трех сторон, сумерки отрезали от мира. Чувство огромного, бесконечного одиночества наполняло меня, но оно не было болезненным и щемящим, оно было скорее сладостным. Я ни о чем не думала, просто слушала дождь. Он успокаивал, баюкал, боль уходила. Никого не хотелось видеть. Не тут-то было. На крыльцо вышел Семен. Мы лениво перебрасывались ничего не значащими фразами:
– Интересно, аванс сегодня будет?
– Дадут, когда магазины закроются, во избежание беспорядков.
– Ну, это будет большим свинством. В магазин зефир привезли, бело-розовый.
– Значит, договорились: полкило зефира и бутылка шампанского.
– Идет, плюс Мышка с Багирой.
– Тогда с моей стороны – Шуренок с Анной.
– А с ними – Таня, а с ней - историки. Это уже тянет на коллективную пьянку.
– Не бойся, историки нам не угрожают. Они уже получили свой аванс. Видела, как они с ведром прошуршали мимо?
– Разве не на колодец?
– В сельмаг. «Бормотуха» там по рублю. Впятером по два рубля скинулись – ведро «бормотухи». И девчонок наших, я думаю, уже пригласили.
Тут на крыльцо выбежал Бек, и, тоже громыхая ведром, на ходу бросил:
– Там аванс дают.
Семен хмыкнул:
– Пацан все плохое на лету схватывает!
Мне стало обидно за Бека:
– А он и хорошее на лету схватывает.
– Понял. Персона нон грата. Больше не задеваю.
https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

Бабье лето, прощальная красота подернутой легкой желтизной зелени, картошка, и мой день рождения – незабываемый праздник у ночного костра, когда кругом друзья, все немного возбуждены, слегка пьяны и немного насторожены. Позади три месяца разлуки, и все заново узнают друг друга, ведь в девятнадцать лет три месяца – это целая жизнь, это новые встречи, это любовь и расставанья, это новые друзья и новые проблемы, это время, когда вдруг становишься взрослым и начинаешь иначе смотреть на мир. И пристально присматриваешься к друзьям после разлуки – а есть ли им место в этом твоем новом мире? И облегченно понимаешь, что и они стали другими, но остались такими же близкими.
Я попросила девчонок спеть. У Багиры голос был не очень громкий, но высокий и чистый, а у Мышки – грудной, чуть глуховатый. Они знали, что мне больше всего нравится в их исполнении, но немного замялись. В компании, которая недавно подцепила новое словечко «дискотека» и каждый вечер слушала после работы битлов и, почему-то, Градского, петь для меня мою любимую было несколько рискованно. Они посмотрели на меня, я им скорчила рожу, и они правильно меня поняли: кому не нравится, могут не слушать. И она запели, почти заплакали на два голоса:
Извела меня кручинушка,
Подколодная змея.
Догорай, гори моя лучинушка,
Догорю с тобой и я…
Я слушала, и душа моя оттаивала. Я не могла петь вместе с ними, но могла жить в этой песне, ее тихий тягучий напев обволакивал и успокаивал, проникал до мозга костей и превращал тяжелую горечь в светлую печаль. Похоже, что песня задела за живое не только меня. И лишь Семен, который только что перевелся к нам из политеха, недоуменно переглядывался с Лехой – единственным человеком, с которым он общался. И Леха решил ему немного подыграть:
– А нельзя ли по случаю праздника спеть что-нибудь повеселее?
На него прицыкнули:
– Мало тебе, что магнитофон каждый вечер орет! Таня-Аня, а вы что молчите?
– А мы заслушались. Давайте, что все знают…
И Татьяна завела своим чарующим бархатистым голосом:
Ой, мороз, мороз!
Не морозь меня!
Не морозь меня,
Моего коня…
Песню подхватили, и со второго куплета, не сговариваясь, запели на голоса. Песня звучала так по язычески красиво, что никто уже не возражал против заунывности, ребята тоже начали подпевать. Леха и Шуренок тихонько, а Бек – в полную силу. Я подпевала про себя, чтобы не портить песню (медведь долго топтался на моих ушах), и расслабленно рассуждала: откуда все русские знают «Мороз, мороз» и «По Дону гуляет»? Ведь этому не учат ни в школе, ни дома, эти песни живут в подсознании нации, и стоит кому-то запеть ее в подходящей случаю обстановке, как тут же вдруг оказывается, что ее знают все. Изначально. По праву рождения. Причем, не только русские. Вот сейчас отлично ведет Аннушка, еврейка с Украины, самозабвенно подтягивает татарин Бек. Так что подсознание нации тут ни при чем. Возможно, она просто висит над Россией, витает где-то в прохладном ночном воздухе…
Видимо, не я одна так думала, потому что, когда «Мороз» отзвучал, мы услышали почти незнакомый голос. Семен спрашивал Татьяну:
– «По Дону гуляет» знаешь?
– Естественно!
Татьяна запела, все подхватили, песня зазвучала. Своим несовершенным слухом я уловила, что песня звучит намного сильнее предыдущей. Я прислушалась – звучал новый сильный мужской голос. Стала искать его обладателя и не сразу поняла, что это поет Семен. За пышными усами и курчавой бородой почти не было заметно, как он открывает рот. Он сидел, прислонившись спиной к дереву и закрыв глаза, и, казалось, просто внимательно слушал. Я не одна обратила на него внимание, постепенно все взгляды сосредоточились на нем. Он пел почти профессионально и так страстно, так увлеченно, что не сразу заметил, что поет уже совсем один. Он очнулся и открыл глаза только тогда, когда его голос в полном одиночестве вывел последние слова песни. Всеобщее внимание его смутило, но он легко вышел из положения:
– Девочки, мы с вами споемся. У меня по этому поводу есть предложение: а не выпить ли нам водочки?
Предложение было принято с восторгом. Певцам дали передышку, опять начался шум, анекдоты, смех. Грустное очарование рассеялось, праздник плавно переходил в обычную пьянку, но все чувствовали, что стали ближе друг другу, как люди, имеющие общую тайну, или как друзья, случайно обнаружившие склонность к общему пороку. Я улыбнулась про себя: группа «передовой советской молодежи», вконец задолбавшая своих преподавателей «поклонением перед западной культурой», по ночам, в лесу, тайно распевает русские народные песни. В памяти откуда-то всплыла фраза: «Вот такой пердимонокль!». Я хихикнула. «Похоже, алкоголь ударил в голову», – мелькнула мысль. И почти сразу стал невыносимым жар от костра. Я отодвинулась, потом встала и немного отошла вглубь леса. Ночная прохлада быстро привела меня в норму, обступившая со всех сторон непроглядная тьма пугала, хотелось назад, к людям, но лень было шевелиться, и я стояла, привалившись спиной к березе, и издалека рассматривала огонек костра, едва заметный за плотной стеной деревьев. Лес глушил все звуки, и, казалось, там, у огня, никого нет.
Вдруг послышался отчетливый хруст веток, я вздрогнула, но, услышав голос Бека, успокоилась.
– Катюша, я тебя, кажется, напугал?
– Еще бы! Крадешься, как тать в ночи. – Никаких объяснений не хотелось, и я решила прикинуться совсем пьяной.
– А я смотрю, тебя нет, ну и пошел искать. Лес ведь кругом.
– Ну, вот и нашел, веди теперь к костру, а то я и в правду трухнула.
Мне не хотелось оставаться с ним вдвоем, я знала, что он питает в отношении меня какие-то надежды, и объяснения не входили в мои планы. Но в его – явно входили.
– Ну, что ты от меня все бегаешь, случилось чего?
– Ничего, все нормально. Мы же договорились, что за лето я все обдумаю. Я и обдумала.
Бек кипел, но сдерживался, как мог:
– Не увиливай от ответа.
– Я и не увиливаю. Ты меня еще ни о чем и не спрашивал.
– И спрошу. Только ответишь ли?
– Валяй. Клянусь говорить правду и только правду.
– Не паясничай. Ты что, кого-то встретила?
– Да.
– И это у тебя серьезно?
– Да.
– И у него?
– Да.
По-моему, мои лаконичные ответы его доконали, и он сбавил тон:
– И что же дальше?
– Не знаю, скорее всего – ничего.
Бек смотрел на меня уже скорее участливо, чем раздраженно, и я снова увидела в нем друга, верного и понимающего.
– Что-то я не пойму тебя: если все так серьезно, то почему ты так говоришь?
– Именно потому, что все так серьезно.
Бек подозрительно прищурился:
– Ты что, опять мне голову морочишь?
– И не рассчитывай!
– Значит, все? И со мной, и с ним?
– Все.
– Ну, ты даешь! Всех разбросала. Ну, я – ладно. У нас с тобой ничего не было, а с ним-то как? Неужели ни о чем не жалеешь?
Мне стало и смешно и грустно: ну, до чего мужчины – примитивный народ! Ему жутко хочется узнать, «было-не было», а прямо спросить – куда там! И я ответила прямо:
– Жалею. Что не было у меня с ним ничего. Только об этом и жалею. Ты прости меня, я думала, у тебя за лето все прошло.
– Не прошло.
– Вижу. Не надо.
– Нет, надо. Я все лето тебя рисовал, по памяти. На стены развешивал и смотрел. А ты…
– Говори, говори. Давай, наговорим друг другу гадостей, и легко разойдемся. Чур, ты первый!
– Извини, я просто псих. Давай руку. Друзья?
Я протянула руку:
– А у тебя получится?
– Попробуем. В крайнем случае, будем мирно сосуществовать.
Радости моей не было предела:
– Вот это по-нашему, по-бандерложьи!
– Не льсти, женщина, не буди во мне зверя!
https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

Месяц прошел, как в тумане. На почтамт я бросилась прямо с вокзала, с чемоданом. Письмо ждало меня. Я взяла в руки конверт и посмотрела, от кого оно. И улыбнулась: какая хорошая фамилия, я ведь даже не знала ее. Потом взгляд мой упал на обратный адрес. Город Ленинград, главпочтамт. Нехорошее предчувствие кольнуло меня, но я прогнала его прочь. Этого не может быть. Я с трудом дошла до ближайшего скверика и села на скамейку. Я уже знала, что прочту, хотя и не хотела себе в этом признаться. Руки не слушались, и я с трудом вскрыла конверт. Текст письма врезался мне в память на всю жизнь:
– Катюша, милая, здравствуй! Прошел уже почти месяц, но память не хочет с тобой расставаться. Я помню все: твои глаза, волосы, губы. Я слышу твой тихий голос и твой звенящий смех. И я чувствую себя самым счастливым и самым бесчестным человеком в мире. За все эти дни я так и не смог сказать тебе, что женат, что у меня трехлетний сын. Сначала это не имело значения, ведь мы были случайными знакомыми.
Потом я уже не мог: боялся потерять тебя. Ты будешь права, если напишешь мне, что я – подлец, или не напишешь вовсе. Не знаю, сможешь ли ты поверить мне теперь, но я очень люблю тебя. Как хотелось бы мне вернуть тебя хоть не надолго… Но, если мне не суждено даже узнать твой почерк, я ни в чем не буду винить тебя. Я всегда буду благодарен судьбе за то, что знал тебя и любил.
Я не плакала. Я не думала о нем ни хорошо, ни плохо. Полный ступор. Ни мыслей, ни желаний, ни горя, ни сожалений. Я сидела с письмом в руке и пыталась вспомнить, что я собиралась делать дальше. Так. Чемодан. Я куда-то еду? Приехала. Куда идти? Где-то был адрес квартиры, который мне прислали девчонки. Каждая мысль давалась мне с трудом и в сильно замедленном темпе. Вдруг ужасно заныл зуб, и эта физическая боль вернула меня к реальности. Я взяла чемодан и побрела к автобусу.

Потом была суета устройства на новом месте, знакомство с новой хозяйкой – шустрой говорливой старушкой, которая привычно рассказывала о своей незадачливой дочери и внуке, хорошем мальчике, но, к сожалению, рецидивисте.
Только поздно вечером я осталась одна. Усталость навалилась, но зубная боль не давала уснуть. И я решила покончить сразу с тем, что ее вызывало. Я уже знала, что напишу ему, но слова подбирала с трудом:
– Не стоит так ругать себя. Я и так знала все почти наверняка, только не сознавалась себе в этом. Я видела, как ты стираешь футболку, как укладываешь чемодан, и понимала, как эти занятия для тебя непривычны. Я все это отмечала краем сознания, но гнала прочь, потому что тоже боялась услышать правду.
И главное: женат ты или нет, для меня ты все равно останешься тем человеком, который научил меня любить, научил не думать ни о чем, что могло бы омрачить лучшие дни моей жизни. И я благодарна тебе за твою ложь. Иначе ничего бы у нас с тобой не было, и жизнь моя стала бы беднее.
Прощай.
Запечатав конверт, я уснула крепким сном человека, принявшего твердое решение. Все-таки я плохо знала мужчин. То, что для женщины звучит, как последнее «прости», мужчине, видимо, дает надежду. И это мое письмо еще не было последним штрихом, были еще письма, телефонные звонки, напряжение ожидания и радость слышать в телефонной трубке любимый голос. Все, как у Ахматовой: «И убывающей Любови звезда восходит для меня». Почти все. Только любовь никак не убывала, она проникала все глубже и глубже в душу, вила там гнездо и укладывалась спать, и просыпалась от малейшего намека на надежду услышать его голос, увидеть его глаза. Счастье и боль все время были рядом, во мне, рука об руку. Я думаю, что и он испытывал то же самое.
Начались метания. Мы дошли до края бездны: он готов был ради меня пойти на любые жертвы, но я не была готова их принять. Ладно бы, если бы дело касалось только его службы (тогда такое там не прощалось), но ведь в жертву мог быть принесен трехлетний малыш. Я представляла свою малышку-сестренку, и что было бы с ней, реши отец оставить ее с матерью, и не могла найти иного выхода, кроме разрыва. И он состоялся, по моей инициативе. Мы говорили с ним по телефону, он, конечно, звонил не из дома. Он ревновал. Он звонил по ночам, видимо, с дежурства, но я не всегда была на месте. По ночам я работала на хлебозаводе, так как мать моя не отличалась большой щедростью, а стипендия уходила на оплату квартиры. Но я не могла (и девчонкам не разрешала) сказать ему об этом, ведь он мог воспринять это как жалобу, или, не дай Бог, намек на материальные трудности. И я не знаю, как он повел бы себя, если бы узнал, что я иногда по несколько дней не ела ничего кроме горячего ароматного хлеба. По ночам. По тем ночам, о которых он фантазировал невесть что. И когда он напрямую спросил, не появился ли у меня кто-то, я ничего не ответила, так как слезы душили меня, и я не могла говорить. Он понял это по-своему. И больше не звонил. Я долго надеялась, что обида и ревность помогут ему забыть меня. Не знаю. Я ничего не забыла.

https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

Мы совсем перестали жариться на пляже. Виталий обучал меня игре в настольный теннис. Игра захватывала и возбуждала, мы резались азартно, а потом снимали жар прохладой моря. Мать не теряла бдительности, днем посылая сестренку посмотреть, чем мы занимаемся, а по вечерам выходя на охоту лично. Ритуал состоял из рассматривания замка на домике Виталия и напряженного стояния под окном, на случай, если мы все же внутри. Однажды он попытался иронизировать на этот счет:
– Вы не волнуйтесь, я своему соседу сказал, чтобы он женщин не водил, а то вдруг Катина мама в темноте голоса перепутает…
Не тут-то было. Мама спокойно ответила:
– Не бойся, не перепутаю.

Две недели счастья. Я до сих пор не знаю, много это или мало. С одной стороны, они пролетели почти мгновенно. С другой стороны, время как будто спрессовалось и вместило столько любви, столько бурного восторга и тихого ликования души, что кому-то, возможно, хватило бы, чтобы согреть и осветить целую жизнь.
Пришла пора прощаться. Виталий уезжал первым. Мы пили наперстками теплый терпкий коньяк, тихонько болтали и смеялись, и грусть предстоящего расставанья разливалась по жилам вместе с горьким напитком. Мы почти перестали разговаривать, только смотрели друг другу в глаза, и мне казалось, что я читаю его мысли, а он – мои. И я уже не смеялась, когда он целовал мои глаза, губы, шею… Все исчезло, и перестало иметь значение, и не проникало в сознание. Мыслей практически не было, только ощущение огромного, бесконечного счастья. Иногда мы переставали целоваться и любовались друг другом, и казались прекрасными друг другу и самим себе. Он положил голову мне на грудь, и я едва перебирала пальцами его волосы. И ощущала такую близость, как будто все уже было между нами, и мы давно – одно целое. И краем сознания промелькнула мысль, что я уже не оттолкну его, если он захочет пойти дальше. Более того, я ждала этого, хотела этого, и боялась. Боялась все испортить. И он почувствовал мое смятение:
– Я знаю, что ты сейчас меня так любишь, что я мог бы быть настойчивее. Ты хочешь этого?
Я долго не отвечала. Мысли путались. Чудо этого вечера состояло еще и в том, что он ничего не требовал от меня. А я хотела его так, как только может хотеть любящая, но неопытная девушка: всей душой, всем телом, всем воображением… И я сказала: «Нет».
Он не сразу спросил: «Почему?», я не сразу ответила.
– Боюсь, что мне это понравится. Я ведь понимаю, что мы больше никогда не увидимся.
Он хотел перебить меня, но я не дала ему, боясь, что он солжет:
– Не перебивай меня («ну, пожалуйста, перебей меня», – молила моя душа). Больше всего на свете я сейчас хочу быть твоей и пройти этот путь с тобой. Но зачем мне это новое знание, если тебя не будет рядом? Я чувствую, что наша близость могла бы быть чем-то необыкновенным. А что потом? Искать и сравнивать? И разочаровываться, и знать, что такого больше не будет? Пусть все останется, как есть, и нам не в чем будет себя упрекнуть. Прости, я просто боюсь себя.
– Боже мой! Глупая моя! Это ты прости меня. Я – дурак, я такая же свинья, как и все мужики. И твоя мать была в чем-то права. Она одного не понимает, что тебя охранять не нужно. Я ведь не могу тебя обидеть. Я смотрю на тебя – ты такая юная, такая красивая, такая серьезная, а я такой здоровый, взрослый мужик. Ты такая беззащитная передо мной, а я, такой сильный, но я пальцем тебя тронуть не могу… Если бы я раньше знал, что в моей жизни может быть такое!
– Не нужно больше ничего говорить, а то я или расплачусь, или загоржусь… Закрой глаза.
Он послушался, я быстро оделась и села рядом.
– Открывать?
– Нет.
Я обняла его и впервые поцеловала сама. Я видела, как дрогнули его веки, как он подался ко мне, потом откинул голову на подушку, открыл глаза и улыбнулся:
– Этого я никогда не забуду. Тебе пора?
Я кивнула. Я не могла говорить, слезы благодарности, любви и безнадежности готовы были хлынуть ручьем.
– Я приду к тебе утром, и мы еще поплаваем вместе.

Утром немного штормило, но мы все равно пошли купаться. Мы долго плавали, а потом он целовал меня, мокрую и соленую, и говорил, что убивает сразу двух зайцев – прощается и со мной, и с морем. Я проводила его до автобуса, держась из последних сил. Мы улыбались друг другу на прощание и махали руками, но как только автобус тронулся, и я, отвернувшись, побрела на базу, слезы хлынули, прорвав плотину сдержанности. Я долго бродила по опустевшему из-за испортившейся погоды парку, вспоминая вчерашний день, и постепенно успокоилась и начала улыбаться: он напишет мне, обязательно напишет. Я буду ждать. И думать о нем, и чувствовать щемящую нежность, глядя на бескрайнее волнующееся море, и ощущать его соленые поцелуи, когда волна омоет мои губы, и в легком шелесте прибоя мне будет слышно его дыхание, а когда выглянет солнце, и тепло начнет обволакивать мое тело, мне станет также жарко, как под его страстным, обжигающим взглядом.
Ждать предстояло долго. Я не хотела, чтобы он писал мне домой. Меня передергивало от одной мысли, что мать может прочесть его письмо.
– Пиши мне лучше в Горький, на главпочтамт, ведь я – девушка без адреса. Я буду там только через месяц, и у тебя будет время подумать…
Но сейчас я точно знала, что он напишет. Я чувствовала, что связующая нас нить не слабеет. И счастье, переполнявшее меня, не тускнело и не оставляло меня ни на минуту, даже во сне.
https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

Дни полетели незаметно. Мать привыкла к Виталику, но не теряла бдительности. То есть подслушивала, подглядывала, или посылала сестренку посмотреть, чем мы занимаемся. А занимались мы плаванием и настольным теннисом. Он играл намного лучше всех и натаскивал меня терпеливо и с удовольствием. Уже через неделю я начала понемногу обыгрывать некоторых завсегдатаев, а Виталик раздувался от гордости. По вечерам я говорила матери, что мы идем в кино или на танцы (она считала неприличным оставаться с мужчиной один на один), а сами гуляли и болтали.
Я хорошо усвоила урок, и ни о чем его не спрашивала, но иногда он начинал рассказывать эпизоды из своей школьной практики, и мы смеялись вместе. Но особенно хорошо он умел спрашивать и слушать. И создавать ощущение, что я – инопланетянка, и все, что я рассказываю, ему страшно интересно и ново. Мы бродили в кромешной тьме по дороге, ведущей в город, сразу отбросив прогулки в парке, где на каждой скамейке целовались влюбленные. Мне казалось, что мы – выше этого.
Однажды мы сидели на скамейке на берегу моря. Позади нас протянулась полоса колючих кустарников. Впереди – легкие волны с тихим шорохом, расслабляя и убаюкивая, накатывались на песок. Ночь была теплая и лунная. Вдруг он попросил меня поцеловать его. Я растерялась: мне и самой хотелось этого, но страшная скованность мешала мне сделать это. Я чувствовала, что стою на краю бездны, пугающей и притягательной.
– Прости, я не могу.
– Не хочу?
– Нет, не могу.
– Но ведь ты хочешь этого. Неужели ты думаешь, что я не вижу, что ты тоже не считаешь нас просто приятелями? Или ты думаешь, что это – курортный роман: конец путевке – конец любви?
Я обрадовалась и испугалась: он впервые произнес это слово, да так просто, будто между нами все давно было решено. И я спросила с надеждой в душе и иронией на губах:
– А ты думаешь, что это не так?
– Нет, не так. Я не хочу быть нечестным с тобой: может быть, мы никогда больше не встретимся, но, поверь, это останется. Останется чистым и добрым, но слишком поздним подарком судьбы, чтобы принять его, не задумываясь, имеешь ли ты на это право.
Я молчала. Мне нравилось, что он не врет ни мне, ни себе, но мне трудно было ответить. Он сказал так много, и так много не договорил. Ну и пусть. Я привыкла не задавать лишних вопросов. На меня напал столбняк. Виталий продолжал говорить тихо и веско:
– Ты читала Хемингуэя «Праздник, который всегда с тобой»?
Я кивнула. Лучше уж говорить о литературе, но он вернул разговор в выбранное им русло:
– Я не хочу говорить об этой вещи, она очень спорная, но название! Какое яркое название – праздник, который всегда с тобой! Зачем мы сами, умышленно, не хотим сделать этот праздник еще более неповторимым? Радость возникшей между нами духовной близости уникальна, но и она мертва, и она сотрется в памяти. Я хочу унести с собой и другую память – запомнить вкус твоих губ, запах волос, ощущение твоей загорелой кожи пол моей ладонью. Неужели это – плохо? Неужели тебе не хочется того же?
Я дотянулась губами к самому его уху и прошептала:
– Тысячу раз я говорила себе то же самое, но мне все время что-то мешает.
Он заворожено ответил в той же тональности:
– Что же тебе мешает на этот раз?
– Во-первых, кусты позади нас. Судя по звукам, туда прокрался слон и вьет там гнездо. Слышишь? Я узнаю по дыханию свою мамочку. Это вполне в ее стиле.
– Ты шутишь?
– Какое там! Хочешь, проверим? – и громко добавила: – Давай, посмотрим, вода теплая?
Мы поднялись со скамейки и пошли в сторону моря. Через несколько метров мы оглянулись и увидели, как знакомый силуэт, крадучись и пригибаясь, удаляется в сторону турбазы. Мы переглянулись и начали сначала тихонько смеяться, а потом хохотать, перегибаясь пополам, падая на песок и всхлипывая. Какую песню испортила нам бдительная мамаша! И какое напряжение сняла…
Мы уже почти не смеялись, Виталий обнял меня за плечи:
– Теперь тебе ничто не мешает…
Но меня уже потянуло на несерьезный лад:
– Еще как мешает. Всякая чушь в голову лезет: и что ты – коммунист, и что – завуч, и я представляю, как целуюсь с нашим строгим завучем, и мне становится смешно. Я и сейчас еле сдерживаю смех. Ты что, не веришь? Ну, попробуй, поцелуй меня!
Он не заставил себя упрашивать и притянул меня к себе, но, когда я увидела рядом его прикрытые глаза, застывшее, серьезное, какое-то углубленное выражение его лица, я не выдержала и прыснула. Его лицо сразу приняло такое обиженно-удивленное выражение, что я стала смеяться еще сильнее. Он смотрел на меня и начинал улыбаться все шире, пока смех тоже не разобрал его. Когда мы прекратили хохотать, он продолжил гнуть свою линию:
– Закрой глаза…
Мне снова стало смешно:
– А рот открыть?
Он рассмеялся первым, он уже не обижался. Успокоившись, Виталий произнес с нежностью:
– Ты так странно смеешься: в тебе смеется все – глаза, губы и даже нос, только голоса почти не слышно. Ты и на уроках так смеялась?
– Точно. Сижу себе в уголке, рот рукой прикрою и смеюсь до потери сознания, а учителя не замечают. Только один все замечал. Он был такой серьезный, но с забойным чувством юмора. Такое впечатление, что он сам не замечал, что шутит. Всегда такое строгое выражение лица, а сам такие пенки выдает. Все сидят тихо, только я со смеху умираю, а он так серьезно спрашивает: «Чего это вы вздрагиваете, вам холодно?». А я ответить не могу – губы так дрожат, что я ими не управляю. А он еще серьезнее: «Что это вы изображаете?». Мне говорить трудно, и я максимально сокращаю ответ, но губы дрожат, и получается блеяние: «Сме-е-е-е-е-х…». Класс присоединяется, хохот нарастает, и учитель выставляет меня за дверь: «Успокоитесь – войдете». Я за порог выйду – и в голос, на весь коридор. Быстро просмеюсь, и назад. Захожу совершенно спокойная. Если ничего не спросит, сажусь на место, и все в порядке, но стоит ему спросить: «Успокоились?», как меня опять начинает трясти, и я снова выбегаю за дверь.
Он очень любил подшучивать над нами, а моя соседка по парте, если доставалось ей, сразу глотала слезы. Он сделает ей замечание в своей мягкой ироничной манере, а она еще пуще слезы льет. Тогда он сразу на попятный: «Женские слёзы мня всегда обескураживают. Пять за четверть!» Я сразу начинаю корчиться от смеха. Так и сидим рядышком: она давится слезами, а я смехом. Учитель: «Катерина, займите свое место!», и я сразу за дверь. Класс угорает. А для меня систему придумал: засмеюсь – минус в журнал. Пять минусов – двойка. Правда, за четверть всегда пять выводил. Знал, что я его предмет знаю и люблю.
Виталий, судя по выражению его лица, вспоминал свое преподавательское прошлое, и мечтательно произнес:
– Классный учитель. Ты была в него влюблена?
– Конечно, как и все. А в тебя ученицы влюблялись?
– Наверное. По крайней мере, провокации устраивали – взрослые кокетки не придумают. Слушай, а давай я его систему применю. Как засмеешься, я тебя целую. А пять моих – один твой. Идет?
– По-моему, торг здесь не уместен! – процитировала я, и мы снова покатились со смеху. И этот смех сближал нас сильнее, чем тысячи самых ярких слов о любви.
Мы уже подходили к нашему домику, все еще продолжая хохотать. Выбежала моя мать, мы расхохотались еще сильнее.
– Тю, мне показалось, что мою Катьку режут. Чего вы шум, на ночь глядя, подняли?
Весь лагерь перебудите. Спать пора, гуляки.
Мы послушно разошлись, я быстро уснула, но во сне продолжала смеяться, всхлипывая и размазывая слезы.

https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

Его друг и в самом деле пребывал в дурном расположении духа и изнемогал от безделья и одиночества. При нашем появлении он несколько наиграно оживился:
– А, нашел свою русалку! – И, посмотрев на меня оценивающим взглядом, добавил:
– Смотри, такая и в омут затянет…
Он представился, Виталий назвал мое имя. Приятель тут же начал назойливо балагурить:
– Бросайте его, он вас не оценит. Вот посмотрите на меня: интересный мужчина, инженер, культурный человек, не чета этому офицеришке. Да он не знает, как к женщине подойти…
Я насторожилась: итак, что я знаю об этом человеке? Аспирант, завуч, офицер, изучает английский… Многовато для одного человека. А еще явно отдает дань спорту… Я посмотрела на Виталия и не смогла сдержать смех: он испепелял своего приятеля взглядом. Понятно, не успели договориться. А дружка немного нужно осадить.
– Да, я еще вчера заметила, что вы большой специалист по женскому вопросу. Но на этот раз солируете не вы. Будем с уважением относиться к погонам вашего друга.
И я с большим интересом уставилась на Виталия:
– Кстати, я не вижу, сколько у вас звездочек…
Мы расхохотались, фильм про «честное слово» помнили все, но смех был немного напряженный. Дружок почувствовал, что возможен «разбор полетов», и сбежал «за картишками».
– Иди, иди, трепло! – тепло проводил его Виталий.
Когда мы остались одни, я все же не выдержала и съязвила:
– А я все думаю: уж не на кафедре ли философии он бицепсы накачал? Ты в другой раз, когда женщине будешь мозги пудрить, друга заранее предупреди.
– Да ладно, Катюш, не дуйся. Я ведь почти ничего не соврал. Просто не сказал, что военный.
– Между прочим, у меня отец в армии тридцать лет, и никогда этого не стыдился.
– Так то – кадровый офицер. А я совсем недавно, еще сам не привык. Я, в сущности, человек-то очень гражданский. Когда мне предложили эту работу, я в школе завучем был. И все мне нравилось, и форму надевать не охота, да ведь не откажешь. Не первый год в партии… Вроде и не заставляли, но предложили так, что не откажешься.
Я слушала его, и мне уже было ближе и понятнее его строгое умное лицо, и морщинки вокруг глаз, но я не хотела этого показывать:
– Без меня меня женили?
– Почти. Как ни странно, я свою работу люблю. Только ты меня о ней больше не спрашивай, ладно?
– Ладно. А что ты там делаешь?
Я думала, он рассмеется, но он рассердился не на шутку.
– Танцую.
– Ладно, не злись. Будем считать тебя философом, раз тебе так больше нравится. А куда же твой приятель делся?
– Вон, в окошке торчит, не хочет нам мешать. Позовем?
Я кивнула. Виталий махнул другу, тот подошел, но купаться с нами не стал.
Уже в воде я спросила:
– А английский тебе зачем?
– Для общего развития, любопытная солоха.
– А ты – темная лошадка. Поскакали?
Он смотрел на меня очень спокойно и не без удовольствия:
– Попалась бы ты мне несколько лет назад…
Он явно чего-то не договорил, но я чувствовала, что он не хочет лгать, и решила не спрашивать, а свести все к шутке:
– Несколько лет назад ты надрал бы мне уши, ведь ты был завучем, а я не самой примерной ученицей…
Он обрадовался и с удовольствием стал развивать тему:
– Ни за что. Я бы тебя нашлепал.
https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

Договаривая фразу, я все же обернулась. Виталий стоял прямо надо мной. Я, почти без паузы, продолжила:
– А, привет, день добрый! А вот мы с мамой как раз спорим, кого вы больше испугались: ее или меня?
– Ну, тебя, конечно, немного больше, – он говорил мне, но смотрел на мать и улыбался ей так добродушно, что она таяла на глазах. Он повернулся ко мне:
– Пожалуй, я все-таки рискну с тобой искупаться…
Он улыбался как-то облегченно, видимо, был рад, что я не напоминала о вчерашнем.
Я спросила:
– К буйку?
Он кивнул, я вскочила и с разбега бросилась в воду. Я плыла быстро и не оглядываясь, но у буйка он оказался раньше. Плавал он великолепно, и я это оценила. К тому же, пока он покорял мать, я успела разглядеть его при свете дня. Его загорелое тело было худощавым, но мускулистым. Впрочем, ощущение худощавости было ошибочным. Просто у него были очень длинные ноги и короткий торс с мощной грудной клеткой и накаченными плечами. Наверное, подростком он был довольно неуклюжим. Здоровая физическая красота была, скорее всего, результатом многолетних тренировок.
– Ты здорово плаваешь, – сказал он, когда я взялась за буек. – А у меня маска и ласты есть, хочешь, сбегаем к нам, возьмем?
Мне стало смешно, он подлизывался, как ребенок.
– Что-то я опасаюсь к тебе идти, даже за ластами…
Он смутился, начал оправдываться:
– Да ладно тебе, мне и так неудобно. Я вчера руку тебе на плечо положил, а ты не оттолкнула. И купаться ночью пошла… Я не ожидал…
– Думал, руку положил и – твое? Да, я ее не убрала-то только из уважения к твоим морщинам. – У него под глазами, и в самом деле, морщинки уже раскинули свою паутину. – Думала, неудобно его одергивать, как мальчишку, он меня лет на десять старше, а ты – пацан пацаном. А вчера мне показался школьным учителем.
Я видела, как ему неудобно, и он ухватился за первое, за что можно было зацепиться:
– Обижаешь. Я не учитель. Я завуч. А тебе сколько лет, интересно?
– Фу, какой нескромный вопрос! Восемнадцать.
– Твой ответ нужно понимать так: всем женщинам до тридцати – восемнадцать? Ну а серьезно?
– Если серьезно, то скоро девятнадцать. – Я говорила абсолютно серьезно, и он поверил:
– Пятнадцать.
Я не поняла:
– Что – пятнадцать?
– Я старше тебя на пятнадцать лет! Ну и дурак же я! Ты мне сначала показалась очень молоденькой, но, после того, как ты мне выдала в лоб про моего друга, я решил, что ты просто хорошо выглядишь.
– Ты удивительно много вчера думал. И много ошибался. Может, нам лучше поплыть в разные стороны? Лично мне пора на берег.
Я потихоньку поплыла, он держался рядом:
– Ну, нет, я теперь тебя, такую молоденькую, никуда не отпущу, а то здесь умных много.
– Угу, ты говоришь точно как моя мамочка, только поинтеллигентней.
– А знаешь, почему я тебя сегодня полдня на пляже искал?
– Интересно, я, действительно, не ожидала.
– У вас за стеной мой знакомый живет, он мне рассказал, как тебе вчера от матери из-за меня досталось. – Мне стало не по себе:
– Интересно, что он еще тебе рассказал?
– Что ты меня защищала. Вот я и подумал: я свинья свиньей, а она обо мне, как о порядочном человеке. Найду, думаю, извинюсь, и уйду. Да от тебя не уйдешь.
– А я не держу.
– Потому и не уйдешь, что не держишь. Мужчины вообще не любят, когда их держат…
Его глубокомыслие меня рассмешило:
– Ого! Ты уже от лица всего мужского пола заговорил! Если захочешь высказаться от лица всего человечества, предупреди сразу, я нырну поглубже, чтобы не слушать.
Похоже, ему нравилось пикироваться, потому что он удовлетворенно хмыкнул:
– С тобой вообще невозможно разговаривать!
– А ты не разговаривай, давай лучше поплывем молча, а то я уже пол моря выхлебала!
Мы плыли молча до самого берега, я бухнулась на песок между матерью и сестренкой. Мне было любопытно: не испугается ли он моей мамочки? Но он спокойно лег рядом с ней и представился:
– Кстати, меня зовут Виталий. Я тот самый нахал, который вчера вечером пытался похитить вашу дочь.
Он растянул губы в добродушной улыбке, а глаза насмешничали. Но мою мать голыми руками не возьмешь:
– Всыпать бы вам обоим, в другой раз бы подумал, стоит ли похищать такое сокровище!
Она старалась держаться сурово, но уже явно попала под его обаяние. Я удивилась: никогда не думала, что с моей матерью можно с ходу взять верный тон.
– А я уже подумал. Вы не возражаете, если я познакомлю ее со своим другом, а то он совсем один, с ума сходит со скуки.
От такого любезного обращения она так обалдела, что не возражала. Я тоже.

https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

Последний отпуск с семьей, а точнее, с матерью и маленькой сестренкой. Почти игрушечные домики на песчаной косе, теплое море, расслабляющий горячий песок, синее небо, непроглядная темень ночей.
Крошечная танцплощадка, гремящая каждый вечер ужасающей какофонией звуков, издаваемых расстроенными инструментами местных «лабухов». Не выдерживаю материных упреков и делаю ей одолжение – иду на танцы. К счастью, нахожу укромный уголок и усаживаюсь на свободный стул. Рядом плюхается мужчина лет тридцати. Я его не разглядела, заметила только, что он очень высок. Я отвлекаюсь, рассматривая интересную пару. Они танцуют так, будто получают удовольствие от этой отвратительной музыки. Их танец полон страсти и томления, и мне на ум приходит формулировка «курортный роман». Я цинично улыбаюсь, хотя толком не знаю, что это словосочетание означает. Музыка смолкает, и, оставив свою партнершу, мужчина подходит к моему соседу и шепчется с ним по-английски. Мне все понятно, но английский оставляет желать лучшего. Краем глаза я замечаю, как сидящий рядом со мной передает танцору ключ. Он тяжело вздыхает и машет ему в след – иди уже, что поделаешь.
Я улыбаюсь, а мой сосед приглашает меня на танец. Я отказываюсь, решая про себя, что он такой же, как и его дружок. Он немного растерян, и, пока он формулирует следующую фразу, я успеваю его рассмотреть: высокий, какой-то бесцветный, выгоревшие светлые волосы, голубые, но какие-то слишком светлые глаза. Бронзовый загар. Вот почему мужчина выглядит таким бесцветным. Слишком яркий фон. Любопытно, значит, он здесь уже давно, а на танцах все еще один. Не такой уж он и ловелас. Он произносит вполне стандартную фразу:
– Если вы не танцуете, то зачем пришли на танцы?
– Отдаю дань родительским представлениям об отдыхе. Мать считает, что девушка должна вращаться, а не портить глаза над книгой. Вот я и вращаюсь.
– Вы всегда так слушаетесь маму?
– Мы проводим вместе не больше месяца в году, так что не вижу смысла спорить.
– Тогда это меняет дело. Я здесь тоже не по своей воле.
– Я поняла. Девушка вашего друга завтра уезжает, они прощаются в вашей комнате, а вам больше некуда податься.
Он смутился, как школьник, и сразу стал мне симпатичен.
– И все же, вы совсем не любите танцевать?
– Обожаю, но эта музыка убивает во мне желание танцевать.
Как по приказу, самодеятельность закончилась, музыканты устали и положили инструменты. Зазвучали записи, Битлы пели о счастливом вчерашнем дне, и воспоминания вернули меня в тот теплый дождливый весенний вечер. Я отвлеклась, почти забыв о своем соседе. Его голос вернул меня на танцплощадку.
– Под эту музыку вам придется со мной станцевать…
Мы танцевали, я едва доставала ему до груди. Он что-то говорил там, вверху, и мне приходилось откидывать голову, чтобы видеть его, а ему наклоняться, чтобы меня слышать. Он улыбался, оставаясь при этом каким-то строгим, а глаза были очень серьезные и внимательные. Я поняла только, что он из Питера, работает в школе и учится в аспирантуре.
Танец закончился, и я сказала, что мне пора. Он пошел провожать меня и как-то запросто взял меня за плечо. Не обнял, а как-то по-дружески положил руку. И я не сняла ее. Мне показалось глупым подозревать в дурных намерениях человека, который был старше меня минимум на десять лет. По дороге он придумывал, как убить время, и предложил мне искупаться. Купальник стал к тому времени моей второй кожей, и я сразу согласилась, тем более, что он сказал, что купается каждую ночь, и это – незабываемое впечатление.
В воде, действительно, было тепло и тихо, лунный свет серебрился на поверхности, но стоило отплыть в сторону, как непроглядная тьма окутывала меня, и я старалась держаться поближе к Виталию. Рядом с ним было не страшно. Мы не нежились в воде, мы плавали долго и далеко, не рассчитывая сил, а когда подплывали к берегу, я уже доверяла ему полностью. Однако, выходя из воды, он притянул меня к себе и попытался поцеловать. Я резко вырвалась – это было не трудно, так как тело было скользким от воды.
– Уж не собираетесь ли вы воспользоваться ситуацией? – спросила я зло.
Он начал что-то неловко бормотать, о том, какой чудесный вечер, и почему бы ему меня не поцеловать, но я уже подняла с песка одежду и пошла прочь, не оглядываясь. Он шел следом. Мать поджидала меня около домика, и, чтобы не дать ей понять, что произошло, я обернулась и бросила через плечо:
– Ну, я побежала, холодно.
Дома мать устроила мне нахлобучку на тему, как должна вести себя приличная девушка. Я язвительно поинтересовалась, откуда ей об этом знать. После чего я оказалась шлюхой, которая не уважает свою мать, потом я превратилась в беззащитную овечку в руках злого волка, потом все вокруг стали мерзавцами. Уже засыпая, я пробормотала, что с мерзавцами не знакомлюсь, и что Виталий – очень приличный человек.
Наутро, пережив допрос с пристрастием, я лениво валялась на пляже, покачивая ногой, и чувствуя, как кто-то бросает в нее камушки. Я не реагировала – типичный способ завязывания знакомств. С меня хватит. Мать продолжала жужжать:
– Что же твой новый знакомый не приходит? Ему, поди, с тобой не интересно, ты ведь дикая, точно Дунька деревенская…
Камушки продолжали попадать по ноге, но я, не обращая на них внимания, лениво огрызалась:
– Конечно, дочь – дикая, да еще мать, как фурия, налетела. Он уж, поди, рад-радешенек, что ноги унес…
https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/