Блог начинающего мага

Дома нас ждали неприятности. Багира должна была приехать пораньше, взять у хозяйки ключи и привести квартиру в порядок. Однако вместо Багиры нас ожидала записка: «Берите вещи и дуйте на площадь Минина. Оттуда автобусом №13 до конца. От конечной прямо по улице и налево. Двухэтажный деревянный дом, второй от угла по правой стороне. Окно – первое от угла на втором этаже. Кричите меня, все объясню. Багира». Мы поняли, что с квартирой опять влипли, и отправились по указанному адресу.
Вконец измученные, мы добрались до мрачного, двухэтажного барака, в котором Багира снимала угол, а точнее кровать за шкафом, у супругов-пенсионеров. Запихнув наши вещи под кровать, она повела нас в столовую, по дороге рассказывая суть постигших нас неприятностей. Хозяйка, несмотря на данный ей задаток, пустила на лето квартирантку-абитуриентку. Та благополучно завалила экзамены и решила, во что бы то ни стало, остаться в городе. Разведенный сын хозяйки оказался подходящей кандидатурой. Они стали жить в месте, и к моменту нашего приезда она стала чувствовать себя в квартире полной хозяйкой. Сын запретил матери пальцем к ней прикасаться. Эту историю Багира узнала от хозяйкиной дочери. Сама же хозяйка летом работала за городом и приезжала только на выходные. Решено было поймать ее завтра и «взять за вымя», а пока переночевать в Багирином углу.
На следующий день, прождав несколько часов у подъезда, мы все-таки увидели хозяйку. Она долго извинялась, но денег не вернула. Зато предложила пожить месяц у нее, пока мы проходим практику и подыскиваем себе постоянное жилье. Это был выход из положения.
В понедельник мы должны были выходить на практику в НИИ, но ректор, перенося нам практику с июня на август, поставил условие: мы должны явиться все разом. Предстояло найти Семена, который не отвечал на телефонные звонки. В воскресенье вечером поехали к нему домой. Долго стучали в двери, потом в окна, пока его не разбудили. Оказывается, с пятницы он пил с Андреем, мужиком запойным и без тормозов. Семен нам страшно обрадовался. Квартира была замусорена до безобразия: кругом валялись окурки, пустые бутылки и грязная посуда. Мебель была залита вином, постельное белье было грязным и вонючим. Андрей привел двух девиц, и развлечениям не было предела, пока не вернулся из командировки отец Семена и не разогнал компанию пинками. После этого отец уехал к родителям, пообещав вызвать из деревни мать, если Семен к вечеру не наведет порядок.
Видя, что порядка ему не навести, он спокойно улегся спать. Мы подоспели вовремя. Девчонки мыли на кухне посуду, а я наводила порядок в комнатах. Он ходил за мной и что-то бубнил в свое оправдание. Я никак не высказывала своего отношения к происходившему тут накануне. Конечно, мне было больно, и все же брезгливость была доминирующим ощущением. Но я представляла, что значит для матери Семена поездка в город с малышкой и двумя беспомощными стариками, и молча делала свое дело. Семен понял мое молчание как прощение и полез обниматься. Я спокойно его отстранила:
– Отстань. Можешь рассказывать о своих похождениях Хорьку. Мне на них наплевать. У меня своих забот хватает.
Семен изобразил напряженную работу мысли:
– Хорошо, что напомнила. Чуть не забыл. Я звонил Тагирову, говорил с его женой. Ты к ней сходи, она поможет.
– Спасибо, уже один раз помогла.
– Ты все-таки сходи, у нее полно знакомых врачей.

В понедельник вышли на практику. Работа нам досталась нудная, к тому же громадная по объему. Зато ее можно было делать где угодно. Нас разбили на рабочие группы по два человека. Один должен был листать исписанные плохим почерком амбарные книги, выбирать и диктовать нужные цифры, а другой – заносить их в таблицы, суммировать, умножать и, таким образом, способствовать обработке результатов эксперимента. Естественно, Мышка вызвалась работать с Багирой, а мне достался в напарники Семен. Он обрадовался, что работать будем вместе, так как, хотя он и кивал, пока нам объясняли суть эксперимента, но не понял и половины. Я обреченно вздохнула, поняв, что работать придется одной. Вид бесконечных колонок цифр вызывал во мне глубокое уныние.
Семен мужественно предложил поработать у него. Мне стало интересно, на сколько его хватит. Вскоре я поняла, что вопрос поставлен не верно. Вопрос стоял иначе: на сколько хватит меня. Я еще пару раз объяснила Семену, что к чему, и он, казалось, понял, но, когда начал диктовать, замучил меня расспросами: а эту цифру надо? А эту? Я забрала материалы и отправилась к Тагировым. После женитьбы крохотная, забитая всяким хламом с исписанными стенами комнатка приобрела вполне обжитой и уютный вид. Хозяйку я еле узнала: она лежала в шикарном халате на тахте, покрытой ковром, и выглядела не только, как всегда, красивой, но еще и довольной жизнью. Во всем чувствовалась железная хватка Тагирова. Встретила она меня по-деловому, взяла календарь и что-то долго подсчитывала. Результат ей не понравился, но она сказала, что помочь еще можно, но нужно найти хорошего врача. Через день я позвонила, и она сообщила мне, куда и когда явиться.
Меня провели в небольшую приемную. Врач, пожилая уставшая женщина, дежурившая ночь сутки напролет, осмотрела меня и сказала:
– Вам, девушка, просто повезло. Я бы никогда не взяла на себя такую ответственность, если бы все шло нормально. Приходите завтра в консультацию, я дам вам направление. Поставлю крайний срок. Но учтите, не каждый врач возьмется. Сначала съездите в больницу, найдите зав. отделением. Если согласится, приходите завтра за направлением.
Я договорилась. Точнее, от унижения и страха я почти не могла говорить, только кивала. Мужчина в белом халате отнесся ко мне с таким неподдельным участием, что я с трудом не разревелась у него на плече. Договорились, что я приду через неделю в его ночное дежурство с халатом, тапочками и деньгами, которые ему придется раздать персоналу за молчание. Всю эту неделю я работала за двоих, а девчонки бегали в поисках квартиры, так как работа отнимала у них в два раза меньше времени. Они уже не спрашивали меня, что я буду делать, а я вся окаменела от ужаса и не давала им никаких объяснений. Почему-то мне казалось, что я должна пережить это сама, не впутывая их и не пытаясь разделить с ними эту боль.
Через пару дней девчонки вернулись возбужденные и смущенные. Не глядя на меня, Багира быстренько протараторила:
– Знаешь, комнату на троих найти не удалось, пришлось соглашаться на двоих.
Мышка добавила извиняющимся тоном:
– Ты не думай, мы тебя здесь не оставим. Вот, у нас и адрес есть. Сходи, посмотри. Там тебя пустят, мы договорились.
Мне хотелось плакать от обиды. Много раз мы отказывались от приличных вариантов только потому, что хозяева не хотели пускать троих. Предательство было неожиданным, а потому полоснуло, как бритвой. Я справилась с навалившейся на меня чернотой, заставила себя улыбнуться:
– Боитесь, что рожу?
Багира ответила слишком поспешно:
– Просто здесь оставаться нельзя, а бегать искать надоело.
И отвела глаза. Мышка покраснела еще гуще. Мне стало их жалко. Пожалуй, предавать – дело сложное, да и новое для них. Еще не поднаторели, мучаются. И я спросила:
– Когда переезжаете?
– Завтра.
– Ну и хорошо. Спасибо за адрес. Где это?
– Второй проезд.
– В Ленинском районе. От факультета на сто четвертом до конца, там пешком. Минут двадцать.
Я присвистнула. Ничего себе! От упора до упора и минут двадцать пешком.
Багира успокоила:
– Мы там же, только возле остановки. У кинотеатра.

Марья Александровна, женщина лет пятидесяти, встретила меня хорошо, строго обо всем расспросила: кто прислал, кто такая, почему одна.
– Я ведь хотела троих пустить, или хотя бы двоих. Для одной дорого сорок пять. Дешевле не сдам, деньги нужны.
Так я получила подтверждение своей догадке: можно было жить втроем и дальше. Раньше мы бы поехали на край света, чтобы не разлучаться. Все, хватит думать об этом. Нужно привыкать быть одной. Грустно.
https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

На следующий день позвонил Семен и попросил срочно приехать для серьезного разговора. Я приехала. У него уже сидел Юрка. Сердце екнуло: просто так Юрка не прикатил бы с утра пораньше на другой конец города. Я осмотрела обоих. Видимых следов на лице Семена я не обнаружила и слегка разочаровалась.
Мы вышли на кухню. Я боялась предстоящего разговора и стала увиливать:
– Ну, как Лариска?
Он недовольно пробурчал:
– Ломалась долго, пришлось ее напоить. Потом она облевала мне родительскую постель, я заставил ее стирать, она немного протрезвела, только дошло до дела – приехал отец, начал стучаться к нам в комнату. Она – вещи в охапку, и в окно. Ну, и черт с ней. С тобой-то, что делать будем?
– В Крым поедем, билеты куплены, оставаться все равно негде. Или ты передумал?
– Нет, я не передумал. А ты-то как поедешь?
– Если ты о моем положении, то тебя это не касается.
– Как это не касается?
– А вот так. Тебе же главное, чтобы я не родила и не доставила тебе хлопот. Первое не обещаю, а второе выполню, не беспокойся.
Ему стало немного стыдно, и он замялся:
– Я не об этом.
– Не ври, об этом. Не бойся, я тебя не подведу, останешься ни при чем. Говори скорее, что вы там с Юркой придумали?
– Юрка был у Шурика, тот сейчас пошел к Антону за лекарством. Нужно перехватить Шурика у консерватории.
– Ловко вы все порешали. А что за лекарство?
– Какие-то таблетки и уколы. У Шурки жена пользуется, помогает.
– Ага, ей помогает. Она вон какая хилая, а я баба молодая, здоровая, меня этим не возьмешь. Но, может, и попробую.
Перехватили Тагирова, он все принес, даже шприц. Объяснил схему: две таблетки запить водкой с йодом, и в горячую ванну. Через полчаса укол, и в постель на час. Повторить четыре раза. Мне было страшно, я еще не успела полюбить своего малыша, но и причинять ему вред не хотелось. О себе я не думала. То, что в решение моей проблемы оказалось вовлечено столько народа, злило и унижало. Я рассказала о предложении Багире, она долго причитала, но обещала помочь. Мышку за длинный язык решили выпроводить искать квартиру.
С утра перевезли вещи в пригород, к Багириным дальним родственникам. Оставили только то, что возьмем с собой. После этого сделали вид, что разъехались прочесывать город. С Багирой встретились дома. Хозяев, к счастью, не было. Процедура заняла почти весь день. Под вечер я повалилась на кровать, вся в поту. Сердце бешено стучало, с языка, как у собаки, текла слюна.
Мышка вернулась неожиданно, мы не успели все убрать. Она сделала обиженное лицо:
– Зря прятались, я еще вчера поняла, что вы будете делать, шприц видела. Специально весь день по городу моталась. А квартиру я еще днем нашла.
Даже у меня это вызвало бурный интерес, и мы с Багирой хором спросили:
– Где?
– В самом центре, на Моховой. Отдельная, однокомнатная, почти без хозяев.
– Как это – почти?
– Хозяин – шофер на дальних рейсах. Ездит в Симферополь. Приезжает редко, на несколько дней. Останавливается у матери. Она неподалеку живет. Все удобства, только ванной нет. Но вода горячая есть. Завтра пойдем к матери, нужно дать за лето задаток, чтобы никого другого не пустила.
Я засомневалась:
– Ой, девчонки, аж не верится. Вспомните, только узнаем хороший адрес, размечтаемся, а придем – уже поздно. Как бы опять чего не вышло!
– Не каркай, я договорилась. Хозяйка – женщина интеллигентная, врач. А сын запойный, а ему нельзя, работа такая. Вот ему одному жить и не дают.
Багира вздохнула:
– Везет же нам на алкоголиков!
https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

Разрываясь между работой и учебой, я совсем потеряла контроль над жизнью Семена. А контроль ему был просто необходим. Он стал пить намного больше, чем раньше, но, по словам друзей, не больше, чем до меня. Он пил по несколько дней с приятелями, то с одним, то с другим. Если раньше я думала, что учиться ему мешают стихи, то сейчас поняла, что из-за пьянки он пропускает не меньше. Это уже не было извинительным в моих глазах, и я злилась и расстраивалась. Мать плакала и умоляла меня найти его и привести в себя. Потом он появлялся с виноватым видом, я ругала его, а он обещал, что больше не будет. У него всегда находились оправдания, он прощал себя и требовал от меня того же. И я прощала.
Мама считала, что во всем виноваты друзья, а они даже, в большинстве своем и не подозревали, как много Семен пьет. Он мог дня два пропить с Юркой, но потом тот говорил:
– Стоп, у меня проект.
Потом Семен шел к Игорю, они выпивали, и Игорь говорил:
– Стоп. Мне завтра на работу.
Потом они пили с Женькой, но приходила его жена и выгоняла Семена. Потом они пили с Антоном, новым другом Семена, интересным взрослым мужиком, прошедшим и огонь, и воду, а теперь посвятившим себя медицине. И тот говорил:
– Стоп, извини, старик. У меня завтра эксперимент.
Тогда он шел к нашему изгою Лехе, который был рад любому собутыльнику, потом пил с кем попало. Так было каждую весну. Он и в остальное время года не был ангелом, но весной у него просто отказывали тормоза.

На лето у нас были грандиозные планы. Мы с девчонками договорились через горком комсомола о работе в пионерском лагере в Крыму. Шуренок должен был ехать от кафедры педагогики в Артек вместе с парторгом факультета, Генкой. Шуренок понемногу становился полиглотом: в школе он учил немецкий, в университете – английский и французский. Такие ребята были в Артеке нарасхват. Семен тоже собирался в Артек, но спасателем. Расстояние между нашими лагерями было несколько километров, так что при желании мы могли видеться. Все ждали лета с нетерпением, но нужно было сначала сдать сессию, и, желательно, досрочно. И, конечно, Семен запил.
Сдав зачеты, я сидела на дежурстве и готовилась к первому экзамену. Я хотела закурить, но после первой же затяжки что-то неприятное стало подниматься от желудка к горлу. Я решила, что это – от голода, и достала бутерброд. От одного запаха ветчины мне стало еще хуже, и я решила, что отравилась. Около недели я ждала, что все пройдет само, как всегда. Не тут-то было. Ночные дежурства превратились в пытку, все время хотелось спать, но мешали бесконечные звонки: мой пост был центральным, и каждые два часа мне отзванивались сторожа с других постов. Хотелось есть, но организм гордо отвергал еду, хотелось курить, но попытки вызывали только тошноту. Через неделю сомнений не осталось. Случилось то, что должно было случиться.
Семен напомнил мне, что я сама была против спешки с разводом, и теперь он не знает, чем мне помочь. Да я и не ждала от него помощи, я уже знала, чего можно от него ждать, а чего нет. И больше мы на эту тему не разговаривали. Несколько дней мы не виделись, так как я работала, а он пил. Потом он встретил меня в сквере у факультета. Я, как всегда, снабдила его лекциями, объясняя на ходу, где что искать. Он плохо меня понимал, как всегда бывало с похмелья. Я спросила обреченно:
– С кем же это ты вчера так надрался?
– Одноклассник из армии пришел, занятный мужик, еще Санька был, таксист, длинный такой, ты его знаешь, я вас знакомил.
Я кивнула. Семен немного помолчал, потом спросил:
– Слушай, как ты думаешь, я могу переспать с женщиной, которой я нравлюсь?
– А она тебе?
– Да, так себе. Но мне было бы интересно, она, видимо, женщина темпераментная. Говорят, я уже однажды спал с ней, но был настолько пьян, что ничего не помню. А вчера она там тоже была и начала со мной по старой памяти играть. И даже пригласила сегодня к себе, она сегодня одна. Как ты думаешь, пойти или нет?
Я чуть не задохнулась от обиды и возмущения, но сдержалась. Он говорит мне это, чтобы я не питала на его счет никаких иллюзий, а делает, чтобы доказать самому себе, что он – вольная птица. Но я никаких иллюзий и не питала:
– А чего не пойти? Глупо отказываться, если тебя так упрашивают. Купи бутылочку, и иди. Хочешь, я тебе денег дам?
Он явно не понимал, что я над ним издеваюсь. На следующий день он ругал ее на чем свет стоит, за то, что она не отдалась ему просто так, ей хотелось «поиграть в любовь», а он не собирался напрягаться, говоря ей ласковые слова и даря несбыточные надежды. Это разозлило и раззадорило его:
– Это она все врет, что не может так. Я же видел, что ей хотелось. Надо было взять ее силой, такие женщины это любят. Но я выпил, и мне было лень. Ничего, она сама мне завтра позвонит, никуда не денется.
Но на следующий день Юрка смешал все наши планы. Он ждал нас у факультета с портфелем сухого вина, чтобы отметить последний экзамен. Дом у Семена пустовал, все разъехались, и он был вынужден пригласить нас к себе. Девчонки пили сухое, я сидела на диване и подремывала. Семен был очень предупредителен, он укутал мне ноги пледом и принес морсу. Я уже подумала, а не вошел ли он в мое положение, но вскоре раздался телефонный звонок, он вышел в гостиную, а когда вернулся, пригласил меня выйти с ним на кухню. Блудливо отводя глаза, он поставил меня перед фактом:
– Через час здесь будет Лариска.
– Понятно, сейчас смотаемся. А Юрка тебе не помешает?
Он опять не уловил иронии, ему казалось, что я проявляю естественную озабоченность его капризом:
– В том-то и дело. А ты не могла бы что-нибудь придумать, чтобы Багира ушла с тобой, а Мышка осталась?
– А это еще зачем?
– Да, Юрка на нее давно глаз положил, она бы его отвлекла.
– Ага. Ты же знаешь, я для тебя не пожалею ни последнего куска хлеба, ни последнего патрона. Даже Мышку. Позови сюда Багиру, нужно посовещаться.
Когда она вошла, а Семен трусливо смылся, я изложила ей суть проблемы:
– Понимаешь, я хочу доказать Семену, что мне на него наплевать. К нему сейчас шалава какая-то приедет, нам нужно уйти, а Мышку оставить с Юркой.
– Ты что, спятила, Мышку втемную использовать?
– Я за Юрку ручаюсь, он классный парень, Мышки не обидит.
Багира была шокирована, но лишних вопросов не задавала. Она объявила Мышке, что звонил Семин друг, у него есть для нас адрес, где можно снять квартиру. Мы должны идти, а Мышке придется остаться.
– А почему без меня?
– Катька пойдет, потому что его знает, я – потому, что трезвая. А у тебя щеки горят, ты нам всю картину испортишь.
– Тогда я поеду домой.
– Ты что, завтра у Семена родители вернутся, кто-то же должен последствия ликвидировать!
Чувство долга заставило Мышку остаться, а мы отправились домой, хотя это уже не было нашим домом. У хозяйки через месяц из тюрьмы должен был вернуться сын, и мы доживали здесь последние дни. Сидели молча. Багира переживала за меня, я – за Мышку.
Мышка вернулась около полуночи, вся в грязи. Лил проливной дождь, и местность вокруг дома превратилась в болото. Подруга была в ужасном состоянии. Их угораздило выйти с Юркой на веранду целоваться как раз в тот момент, когда к Семену пришла Лариска. Мышка рассказывала все с таким видом, будто ждала, что я упаду замертво, но я не упала, и она продолжала:
– Я возмутилась, схватила сумочку и убежала. Юрка догнал меня, боялся отпускать одну. Он просил меня подождать, пока вернется и набьет Семену морду, но я ждать отказалась.
Дальше они гуляли, жалели меня, и Юрка уговаривал Мышку ничего мне не говорить. Они были так возмущены, что больше уже не целовались. Мышка была страшно расстроена, но я не поняла, что ее расстроило больше: что они с Юркой больше не целовались, или то, что она узнала.
Ситуация, и впрямь, была паршивая. Не имея прописки, я даже не могла попасть на прием к врачу, а когда все-таки попала, то врач сказала, что срок еще очень маленький, аборт делать рано, да и не советует она. Не все так гладко в датском королевстве. Последствия могут быть любые. И она пока не может сказать, что опаснее – рожать или не рожать. Задушевные подруги ничего мне посоветовать не могли, но немного трухнули.
Через несколько дней мы должны были ехать в Крым, билеты куплены, отступать было некуда в прямом смысле – квартиру нужно было освободить.
https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

Зима была в разгаре. Зимние вещи оставляли желать лучшего; расчет, полученный при увольнении с хлебозавода, таял на глазах. Сессия закончилась, нужно было снова искать работу. Летний выговор снова лишил меня права на стипендию, несмотря на приличные отметки. Нужно было продержаться еще полгода.
Семен проявил свои, глубоко дремавшие, лучшие качества:
– Не расстраивайся, проживем как-нибудь!
Он говорил о нас так, будто мы были одним целым, и мне это было даже приятно, хотя я прекрасно понимала, что надеяться я могу только на себя. Однако добрые намерения дорогого стоят.
Возвращаться на хлебозавод не хотелось, хотя жизнь там была вполне сытная. От постоянного таскания тяжестей вздувались буграми мышцы рук, а это меня не совсем устраивало. К тому же на лекциях так хотелось спать, что пару раз отрубалась напрочь. Ничего не подворачивалось, а финансовый кризис приближался неотвратимо, заставляя действовать более решительно. Однажды я вышла из дома с твердым решением не возвращаться, пока не найду себе хоть какой-нибудь заработок.
Набравшись смелости, я явилась в отдел кадров ближайшей районной вневедомственной охраны. Тогда персонал сторожей состоял из бодрых пенсионеров, студентов и диссидентов. Я подошла к женщине-инспектору и заявила, что с детства мечтаю стать сторожем. Она посмотрела на меня сначала с интересом, а потом – с явным сочувствием, и спросила:
– Студентка?
Я кивнула.
– На кого учишься?
Я ответила. Ответ ее озадачил, как озадачивал многих еще лет десять, пока наша специальность не стала такой же обыденной, как врач или учитель.
– Не знаю, что и делать. Мы девушек не берем. Не женское это дело. У нас ведь и по ночам работать приходится.
– Именно это меня и привлекает, я ведь днем учусь.
Я хорохорилась из последних сил, и инспектор, видимо, это почувствовала.
– Ну, если очень надо, – подожди. В четыре придут на собрание бригадиры, может, кто и возьмет.
Я села на стул и стала ждать, занимаясь самовнушением: не нервничай, ты для этой конторы просто находка, по сравнению с любым пенсионером ты – орел, сейчас придут бригадиры, и от предложений отбою не будет.
Я сидела, как невеста на смотринах. Бригадиры заглядывали по одному, инспектор спрашивала, не нужен ли им человек, показывала на меня, после чего дверь закрывалась с другой стороны. Наконец вошла полная симпатичная женщина средних лет и с порога бросилась к инспектору:
– Любочка, милая, выручай! Совсем работать некому. Если кто придет, придержи для меня. Уж хоть студентика какого-нибудь, что ли…
Любочка не растерялась:
– Есть тут у меня один, да боюсь, вы не возьмете.
– Ой, любого давай, лишь бы не безногий. Ты же знаешь, у меня дурить не будет. Давай адрес или телефон.
- Зачем адрес, вон он сидит.
Бригадирша, как позже выяснилось, тетя Нина, посмотрела на меня, открыла рот, закрыла, выдохнула:
– Этот?
Я, собрав в кулак остатки гонора, брякнула:
– А что, ноги точно на месте.
– Вижу. Ну, давай, поговорим. Посты у меня спокойные, но ответственные, центр ведь. НИИ да музеи. График такой: два дня, две ночи, два выходных.
– А у вас только ночных постов нет?
– Нет, у меня в бригаде таких нет. А ты где учишься?
Я ответила.
– Да, тебе это не подойдет, пропускать много придется. Жаль, я бы тебя взяла.
Пока она говорила, я уже все подсчитала: пропускать придется не так уж много, один-два раза в неделю, причем в разные дни, а это не так заметно. Сейчас мы прогуливаем не реже, но бесплатно. К тому же, ночью-то не ящики таскать, а неусыпно бдеть, то есть читать и заниматься. И я легко согласилась. В лице тети Нины я приобрела доброжелательного, жутко строго начальника и постоянного работодателя на все времена материальных трудностей.
Время для меня было не легкое, последние деньги отдала за квартиру, а до зарплаты нужно еще было дожить. По ночам я гоняла чаи, а днем забегал Семен и притаскивал пару бабушкиных пирожков или бутербродов. Я сильно похудела и слегка осунулась, что мне не очень-то шло, хотя темные круги под глазами только сильнее их оттеняли и делали еще выразительнее. Некоторое похудение меня, вопреки ожиданиям, не обрадовало: плотного телосложения, с широкой костью, исхудав, я выглядела, как изможденная корова. Да, тощая корова – еще не газель, решила я и дала себе слово наладить питание, как только получу зарплату. Съесть в гостях у Семена бабушкин домашний обед я уже не могла, он казался мне слишком жирным, и меня начинало подташнивать.
Но эти временные трудности совсем не так меня доставали, как сотрудники охраняемого мною НИИ. Симпатичная юная сторожиха, заменившая привычного всем дедушку, вызывала нездоровое любопытство. Шоферы, слоняющиеся без дела между поездками, откровенно со мной заигрывали, но быстро отставали, устав от моих подтруниваний. Отвадить не удавалось только электрика, мужика лет тридцати. Он очень любил поговорить «за жизнь». Считал он себя страшным неудачником, меня, видимо, тоже. Он садился рядом и начинал бубнить. Я отрывалась от книги и слушала его излияния. Когда он меня утомлял, я снова утыкалась в книгу. Это повторялось изо дня в день, и нередко Семен, приходя, заставал нас за разговорами. Это его страшно бесило:
– Почему ты не прогонишь этого нахала?
– Потому что он – не нахал. Он – зануда. Ты что, ревнуешь?
– Естественно.
– Кто девушку кормит, с тем она и разговаривать должна? Может, у него больше оснований для ревности, чем у тебя? Может, я за него замуж собираюсь? Зарплата хорошая, квартира в центре…
– Не пори ерунды. Я тебя ни за кого не отдам. Я на тебе сам женюсь.
– Тогда это будет браком в техническом смысле этого слова.
– А что здесь такого, ты что, не пойдешь?
– Нет, почему же? Но только из педагогических соображений. Я тебя облагораживаю. Ты даже научился заботиться о ком-то, кроме себя. Только учти, придешь свататься – бутербродов не приноси, я их уже видеть не могу. Думаю, пару бифштексов могли бы тебе помочь.
Сошлись на том, что, если Семен будет воровать для меня котлеты, я не выйду за электрика.
В целом, сотрудники относились ко мне с симпатией. По вечерам, когда они клали ключи мне на стол, я нередко находила конфеты, хотя ни разу не заметила, кто мой даритель. Семен, узнав об этом, был возмущен тем, что я их молча и с удовольствием съедаю, и заявил, что я веду себя беспринципно. После этого я стала поедать их с еще большим удовольствием.
Докучал мне больше всех директор НИИ. Он ухитрялся, абсолютно молча, выразить мне полное пренебрежение, а иногда снисходил до проповеди на тему «учиться, учиться и учиться». Я помалкивала, избегая расспросов. Вообще, оправдываться было не в моем стиле. И все-таки однажды он нарвался.
Директор собирался куда-то ехать с замом и главным инженером, но машина забарахлила, а молоденький водитель, пацан пацаном, не мог с ней справиться. Они стояли в холле рядом с моим столом, и он начал раздраженно поносить молодежь, начав со своего водителя и перекинувшись на меня. Он апеллировал к своей свите и ругал меня, как будто меня тут не было.
– Вот, сидит тут, штаны просиживает, молоденькая совсем, а знать ничего не хочет, специальность приличную получить не желает. Не хочет молодежь работать!
Замы сочувственно кивали, но было видно, что им неловко. Мне бесцеремонное тыканье пальцем не понравилось, и я не смолчала:
– Каждый работает, где хочет. Я просиживаю штаны и имею свои 60 рублей. Вы имеете триста, и бодро шагаете навстречу инфаркту. Неизвестно, кому работа дает больше.
Замы опешили, все меня считали бессловесной утварью. Директор побагровел, нахмурился и бросился в бой, вооружившись иронией и отцовской снисходительностью:
– Интересно, что же тебе дает твоя высоко интеллектуальная работа?
– Во-первых, тыкать нехорошо даже подчиненным, а я служу не у вас, к тому же мы мало знакомы. А во-вторых, такая работа дает мне возможность прочитать не одну книгу в месяц, как делает среднестатистический интеллигент, а три-четыре в неделю. Кроме того, мне за это еще и деньги платят. Неплохо устроилась, не так ли?
Взбешенный директор искал достойный выход из ситуации. Наконец, сделав язвительную гримасу, он сладеньким голоском спросил, делая ударение на «вы»:
– И что же вы читаете, если не секрет?
– Не секрет.
Я повернула книжку к нему обложкой. Он прочитал:
– «В стране водяных духов». Да, завидный интеллектуальный уровень. Стоит ли тратить молодость за чтением сказок? Вам бы пора уже что-нибудь посерьезней читать…
Он победно обернулся к замам. Я рассмеялась.
– Действительно, есть чему завидовать. Это – японская классика. Акутагава Рюноске. Конечно, вам простительно этого не знать, вы ведь все больше по автомобильным покрышкам (его НИИ с не выговариваемым названием в народе называли просто «покрышка»), вам не до сказок.
Я говорила очень спокойно, почти доброжелательно, но ему было очень неловко. Он был здесь всем, а я – ничем. И он решил прихлопнуть меня одним ударом:
– Ну, конечно, что же вам остается, кроме сидения с книжечкой за гроши, вы ведь больше ничего, видимо, делать не умеете?
– Почему же? Я тоже кое-что умею: печатать, стенографировать, переводить с английского и французского, программировать на вашей допотопной 22-й машине… Хватит?
Я немного приврала насчет французского, учила его всего второй год, а, в остальном, все было правдой. И он, почувствовав мою уверенность в себе, сразу поверил:
– Ну, тогда, извините, я тем более не понимаю, почему вы здесь сидите. Вы могли бы работать, ну, хотя бы секретаршей, что ли. Хотите, возьму вас к себе?
– Спасибо, но я – на своем месте. А к вам в секретарши я бы не пошла.
– Почему же?
– Характер дерзкий. Чуть что не по мне, держу удар. А здесь сижу себе, «примус починяю».
– Какой примус?
– Да так, шутка.
– Ладно, надоест книжечки читать, приходите. Хоть у вас и характер скверный, я бы вас взял.
– Спасибо за предложение.
Замы, видя, что наша пикировка приобретает неприятный для руководства характер, немного отошли в сторону, но не настолько, чтобы ничего не слышать. Когда в дверях появился шофер, мы попрощались с директором почти дружески. Замы поспешили за ним, и до меня долетел подобострастный голос:
– Какая невоспитанная девчонка!
И часть ответа директора:
– А, по-моему, очень любопытная…
Не знаю, что он сказал дальше, но после этого разговора руководство стало относиться ко мне гораздо более доброжелательно, даже с некоторой опаской.
https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

Пришла зима, Новогодние праздники мы встречали вместе. Девчонок позвали в последний момент праздновать в общежитие, и мы остались одни. Пили вино, курили, крутили приемник. Голова кружилась, пью я слабо. Мы сидели, поджав ноги, на кровати и болтали, как всегда, о его стихах. Он принес и подарил мне удивительное и совершенно для него неожиданное стихотворение – диалог. Оно было, бесспорно, хорошим, но не только тем, что посвящалось мне. Было в нем что-то от будущего, которого мы не знали, предчувствие какой-то чужой, но нашей войны, которая пройдет разрушительной волной по душам молодого поколения и навсегда состарит их. Мне запомнился отрывок диалога:
– Тосковать бы и плакать
На чужом пароходе…
О тебе дай заплакать,
Погибая в походе.

– Эта снежная слякоть
Никак не проходит…

Облака…, пароходы
Не могущие плавать, –
Отходили в походы,
Вопиющие славой.

Барабанщики били,
Но, как тяжкие крылья,
Их знамена покрыли,
И славой покрыли…

Пили пыльные вина,
Ты не знаешь таких:
Что напиток не вынешь –
Настойка тоски.

– Все давно мне известно,
Про тебя и погибших…
Я хочу быть невестой,
В первый раз полюбившей!

Пусть теперь нас заботит
Мое белое платье,
А щека позабудет
О ружейном прикладе.

Мое сердце – послушай!
Оно боль твою снимет.
Подари себе случай,
Нет – останешься с ними.

Нас волна укачает,
Как дочку и сына.
Там, наверно, ночами
Цветут апельсины…

Тает в искорках синих
Полумрак у воды…

– Да, да … Апельсины.
Такие простые плоды.2

Семен удивлялся, что сам не понимает, о чем он написал. Декадентская утонченность формы, поэтическое одиночество Гумилева, умудренность Хемингуэя, – все это, конечно, было, но стихотворение не было перепевом, оно было результатом своего духовного опыта. В нем было и нежелание идти в армию (он как раз начал талантливо «косить» под больного, так как был уверен, что армия сломает его, нивелирует его талант), и непоказная человечность, и неподдельная горечь, и сожаление о неспособности любить, и жажда любви, и боязнь любви. И предчувствие войны, в результате которой мы можем потерять целое поколение. Мы крутили приемник, пытаясь поймать «вражьи голоса» и узнать, не воюет ли где наша страна, но голоса благополучно заглушались, и мы успокоились.
Нам было хорошо вдвоем, как никогда. Хорошо говорить, и хорошо молчать. Мы понимали друг друга легко и безоговорочно. Возможно, это было вершиной дружбы, но Семену показалось этого мало: он обнял меня и начал целовать. Губы его продвигались все ниже по моему телу, к шее, плечам, груди, я не отвечала, но и не отталкивала его. Я лежала, прислушиваясь к его рукам, его губам и думала. О чем я могла думать в такую минуту? О том, что опять напрасно рассчитывала на дружбу с человеком, забыв, что он – мужчина. О том, что в его поцелуях нет Виталькиной нежности – снисходительной бережности большого и сильного человека к маленькой девочке, ни откровенной страстности Бека.
Чего-то не хватало, и я боялась для себя сформулировать, чего именно. Семен не захлебывался от восторга и не таял от нежности. Он был деловито спокоен, он брал меня, как привычно берет мужчина давно принадлежащую ему женщину, и это и обижало, и сковывало меня. Казалось глупым что-то объяснять, все было так просто и так буднично, что я подавила желание прекратить все это. Зачем? Рано или поздно это должно было случиться, и, вероятнее всего, именно с ним. Никого у меня больше не было, и быть не могло. Семен держал меня мертвой хваткой, держал тем, что я нужна ему, что он не может без меня обходиться. Он привык пользоваться мною, и теперь я понадобилась ему физически. Привыкший все брать легко, он бы просто не понял отказа. Я закрыла глаза не от страсти, а от страха, и стиснула зубы от боли, – глупо кричать, когда отдаешься молча. И все-таки, когда боль стала особенно острой, я не выдержала и оттолкнула его. Он сел и недовольно посмотрел на меня:
– Ты чего?
– Больно. Извини.
Мне было неловко, будто я подсунула ему бракованный товар.
– Не извиняйся, дуреха. Я сам виноват. Я был груб, но я же не думал… Ты так спокойно вела себя…
– А что мне следовало делать? Визжать и кусаться? Чтобы ты подумал, что я набиваю себе цену?
– Ты молодец, ты ничего не испортила. Все хорошо. Больше тебе не будет так больно.
– Просто отлично. Дай одежду.
Потом были еще ночи, и по-настоящему первая ночь, когда я почувствовала себя настоящей женщиной. Я испугалась, что сладкая судорога, сводившая тело, никогда не отпустит, и вскрикнула. Напряжение рассыпалось, и прокатилось по телу каскадами волн.
Потом Семен спросил меня:
– Ты кричала от удовольствия?
– От страха. Мне показалось, что если напряжение усилится, то я умру.
Семен посмеялся и сказал, что я – счастливая женщина, многие узнают это только через много лет, а многие – не узнают вовсе.
Счастье? Вряд ли стоит это таких душевных волнений, с которыми мы связываем это слово. Но и не беда. Восторг плоти без восторга души. Ведь я же сама хотела быть, как все. И я успокоилась.
Иногда, когда я была свободна от работы, мы ездили по вечерам к Юрке. Мать у него собиралась замуж и редко ночевала дома. Юрка тосковал. Мы играли до ночи в преферанс, а потом Юрка уступал нам свою комнату. Я уже ни о чем не жалела. Наши с Семеном отношения, как ни странно, стали от этого как-то чище и теплее.
https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

Постепенно его друзья становились и моими друзьями. Одним из самых близких был Игорь, мужчина лет тридцати, физик-экспериментатор, человек семейный и, по нашим меркам, взрослый. Конечно, он был поэтом. У него была прекрасная библиотека, собиранию которой он отдавал все свободное время. Он обожал свою работу, связанную с поиском иноземного разума, однако единственной по-настоящему достойной сферой человеческой деятельности считал поэзию. Эрудиции он был необыкновенной, в спорах горяч, и от своей точки зрения не отступал никогда. Семена он любил, как любит учитель талантливого ученика. Были они соседями, и Семен знал его с детства, с тех времен, когда Игорь был предводителем дворовых мальчишек. Именно он вытащил Семена из пропившейся компании, в которой тот проводил время за бутылкой с колодой засаленных карт в руках. Он научил его читать и понимать книги, открыл для него мир поэзии. Игорь снабжал нас уникальными книгами и самиздатом, то есть не издававшимися официально книгами, отпечатанными на пишущей машинке в нескольких экземплярах, причем один из них, чаще всего пятый или шестой, с едва различимыми буквами, обязательно попадал к нему в библиотеку.
Семен относился к нему так же, как к матери, – был требователен, ревнив и несправедлив к нему. Семен мог явиться к нему с новым стихотворением в три часа ночи, и тот терпеливо выслушивал его до утра, потом шел на работу, а Семен – домой отсыпаться. Меня Игорь сразу принял как друга, как когда-то принял и Юрку, безоговорочно и со всеми потрохами.
В остальном, близкий круг Семена состоял из друзей Игоря, людей творческих, с яркими биографиями, богатым прошлым и туманным будущим.
Весьма колоритен был Шурик Тагиров, человек, в буквальном смысле, способный на все. С одутловатым, но очень выразительным, одухотворенным лицом, он был человеком неопределенных занятий. Не в том смысле, что ничего не делал, а в том, что занимался сразу всем. Прекрасно рисовал и подрабатывал оформителем, писал удивительно чеканные стихи, но делал это не серьезно, предпочитая сатиру и пародию, сочинял неплохую музыку, нередко тоже пародийного плана, писал песни и романсы, обладал незаурядными математическими способностями.
Выпускник радиофака, он не работал по специальности ни дня. Никогда не занимаясь в музыкальной школе, он легко поступил в музыкальное училище, а потом в консерваторию. Основным его занятием, помимо учебы в консерватории, была работа в одном из Вузов – он возглавлял там театральную студию. Работа эта приносила минимум дохода, но давала возможность максимально реализовать свой творческий потенциал. Он сам писал сценарии, сочинял к спектаклям музыку, песни и стихи, сам рисовал декорации, сам ставил спектакли и иногда играл в них.
Кроме всего перечисленного, был он большим авантюристом и изрядным циником. Он регулярно «пропихивал» кого-то в институты, но делал это не только ради денег, сколько из любви к острым ощущениям. Он делал это не традиционным путем, то есть не по блату, а просто сдавал экзамены за незадачливых абитуриентов. Он блестяще сдавал любой экзамен в любой институт, но последнее время все чаще поговаривал, что с этим пора завязывать – староват стал для абитуриента, да и вузов, где бы он еще не засветился, почти не осталось.
Не менее интересным типом был Серега Устьянцев. Окончив кораблестроительный институт и обнаружив в себе тягу к рисованию, работал оформителем (по необходимости) и преподавателем рисования в одном из институтов – по призванию. Он тоже писал стихи, в основном о любви, был одарен артистически. Читал он стихи лучше любого профессионала и использовал этот свой талант в процессе преподавания рисования. В начале занятия коротенько рассказывал теорию, затем задавал студентам тему композиции, ставил музыку и, якобы для создания настроения, а на самом деле, для реализации своего актерского дара, читал им стихи. И свои, и своих друзей, и малоизвестную классику. Не знаю, получались ли из его студентов художники, но любители поэзии получались точно.
Небольшого роста, с мальчишеской фигурой, его можно было бы принять за подростка, если бы не седая курчавая копна волос, да не отсутствие передних зубов – результат рыцарского отношения к женщине, исправить который у него просто не было ни средств, ни желания. По этому поводу он изрекал что-то вроде:
Новых зубов жемчуга
Вставлю в старую пасть –
Снова я мальчуган,
Каждой даме в масть!
О своем семейном положении он говорил: не разведен. И это было довольно точным определением. Жена с сыном жили у родителей в Подмосковье, и, время от времени, когда Сереге удавалось неплохо подработать, возвращалась к нему. Он сразу менялся, ходил по магазинам, занимался хозяйством и сыном, почти пропадал с горизонта. На расспросы отвечал:
Пришла весна, пришла жена,
И жизнь опять забот полна.
Основным камнем преткновения в семье были деньги. Жена считала, что с его руками он должен грести деньги лопатой, а не писать стишки. Он соглашался, пока рецидив страшной заразной болезни (как он называл страсть к писательству) не захватывал его. Жена незаметно исчезала. Он худел, у него появлялся в глазах нездоровый блеск, а в столе – пачка бумаги с новыми стихами. Когда «приступ» миновал, он проклинал писательство, убеждая всех, что от него нужно лечить в принудительном порядке, как от алкоголизма, и что государству плохой грузчик нужнее хорошего поэта. Он принципиально не пил, чтобы «хоть этим не походить на поэта». Друзьям читал стихи редко, больше слушал, но меня иногда «удостаивал», так как писал о женщинах, любил их и боготворил, и считал, что его друзья-мужчины не всегда смогут оценить его произведения. Я ценила. Он был весь – одно сплошное чувство, клубок живых эмоций и переживаний. И меня он «читал с лица». Не знаю другого мужчины, который бы так точно улавливал любое движение женской души. Мне ничего не нужно было говорить об услышанном, он всегда видел, понравилось ли мне его стихотворение.
Был у ребят и свой литературный критик, Женька Белов. Когда-то он писал хорошие стихи, но, женившись, «завязал». Жена у него была строгая и аккуратная до безумия. Он немного стеснялся идеального порядка в доме. У него никогда не выпивали, не курили, приходили строго по делу или предпочитали зазывать к себе, где в хаосе и беспорядке он сразу оживал. Лучше всего он чувствовал себя у Шурика, у которого все стены были исписаны и разрисованы, дым стоял коромыслом, и всегда звучала музыка. Сын у Женьки тоже был идеально воспитан, в свои четыре года твердо знал, что лучший писатель – Достоевский, а лучший поэт – Мандельштам. Женька, завязав в юности с мелким хулиганством, а позже – с писательством, поступил на филфак МГУ и, работая кочегаром, писал статьи о литературе, причем их, как ни странно, часто печатали в толстых журналах. Поэзию он любил благоговейно, понимал ее как никто, к его мнению и советам прислушивались, хотя и не всегда соглашались. Понравившиеся ему стихи уже читались на людях или куда-нибудь относились.
Иногда, почти случайно, у меня тоже рождались стихи, но я никогда не читала их своим друзьям, считая их женскими, а, значит, плохими. Единственное, что я могла вынести на их суд, были переводы. В то время я увлеклась английской поэзией средних веков, и поэтические переводы давались мне довольно легко и принимались благосклонно и с интересом, так как я выискивала малознакомые тексты малоизвестных авторов. Мои переводы хвалили и советовали писать стихи, но я отнекивалась, мотивируя тем, что перевод – ремесло, а оригинальное стихосложение – творчество. Это всем льстило и всех успокаивало, так как большинство из них считало, что из женщин поэты получаются только в виде исключения.
По совету Женьки вся компания дружно двинула в поэтическую секцию молодежного отделения при союзе писателей. На первое заседание явились Игорь, Семен, Юрка и мы с Шуренком в качестве группы поддержки. Публика была разношерстной: от старшеклассников, делающих в поэзии первые шаги, до поэтов, имеющих за плечами несколько опубликованных сборников. Было много молоденьких девушек, срывающимися от волнения голосами читавших стихи о травке, капели и поцелуях. Я с удовлетворением похвалила себя, что не дожила до такого позора. Руководитель секции, древний старик, современник Горького, юношеские стихи которого знала вся страна, казалось, спал. Игорь прочитал отрывок из поэмы о протопопе Аввакуме, Семен – несколько декадентских стихотворений, Юрка воздержался. Когда чтение по кругу закончилось, патриарх очнулся, и, подводя итоги, отметил, что в их клубе появились новые талантливые ребята, в том числе упомянув Игоря и Семена.
Вскоре стало понятно, что большинство членов клуба ходят сюда из каких-то своих соображений, увеличивая количественные показатели работы клуба и не играя в его жизни никакой роли. Ядро клуба составляли пятеро юношей и три девушки. Первая была старостой, пишущей стихи на злобу дня, вторая – автор многочисленных чисто женских, но очень качественных стихов. Третья была для нас загадкой. Немолодая, некрасивая, угловатая, стриженная под мальчишку лимитчица с одного из заводов, читала не отшлифованные, не всегда даже грамотные, но почему-то необыкновенной силы стихи.
Когда она вставала и начинала читать, в зале начинали шептаться и хихикать, потом все замолкали, а, когда она заканчивала, сидели в недоумении – свистеть или хлопать – пока кто-нибудь первым не начинал аплодировать. Писала она о простом и понятном так просто, что, казалось, это и не стихи вовсе, а высказанная мимоходом жизненная правда, человеческая суть.
Семен презирал и ее, и ее стихи. Игорь защищал ее, как мог, и приводил весьма убедительный довод:
– Тебе за твои стилистические изыски никогда так не аплодировали, как ей за ее погрешности.
– Просто до моих стихов публика еще не доросла.
Однажды, возвращаясь домой после их выступления в рабочем общежитии, Семен с Игорем заспорили на эту тему, как всегда, переходя на личности. Когда вспомнили обо мне и спросили мое мнение, я поддержала Игоря:
– Я-то не поэт, я – публика, серая масса, если хотите. Поэтому мне нравятся стихи этой женщины.
Игорь торжествовал, а я продолжала высказываться:
– Мне кажется, одно ее стихотворение о голодном детстве стоит и твоего, Игорь, «Аввакума», и твоего, Семен, «Узника», вместе взятых. Вы прячете душу за историческими сюжетами, а у нее она всегда открыта. Это – поэзия.
Игорь резко бросил:
– Согласен.
Семен возмутился:
– Нельзя браться писать, не зная русского языка.
Мне это не понравилось:
– Знаешь, Семен, это – снобизм. У тебя за плечами двадцать лет безделья в интеллигентной семье, а у нее – деревня да завод. По-моему, в ее неграмотных стихах больше русского, чем в ваших. Вот назови хотя бы одно свое стихотворение, из которого было бы ясно, что его писал русский! Переведи любое твое стихотворение на французский и не укажи, что это – перевод, никто не догадается, что его писал не француз.
Семен полез в бутылку:
– И отлично. Искусство должно быть общечеловеческим, а не узко национальным.
Игорь бросился в атаку:
– Ну, ты заврался! То – искусство ради искусства, то на общечеловеческое замахнулся. Не вижу логики.
Он немного подумал и смягчил удар:
– Знаешь, каждый поэт развивается по-своему: один – от простого к сложному, другой – наоборот. Пастернак начинал, вон с каких стилистических сложностей, башку сломаешь, а в конце:
И, наколовшись на шитье
С не вынутой иголкой,
Внезапно видит всю ее
И плачет втихомолку.
Проще некуда, но к этой простоте он всю жизнь шел. Я ведь так же начинал, как ты, пока сам не запутался в словесной мишуре. Вроде, все в стихе есть – и рифмы оригинальные, и аллитерации, и диссонансы, и размер нешаблонный, а вижу – еще пару таких напишу, и все, крышка. Дальше ехать некуда. Голый формализм. А сейчас я больше всего люблю стихотворение «Болеет дочь». Ни одной метафоры в нем нет, размер – банальный, рифмы все больше «дочь – ночь», а стихотворение получилось, живет. Вот посмотрим, что через несколько лет будет: ты со своим талантом научишься писать просто, без выкрутас, а она научится облекать плач своей души в безукоризненную форму. Вот тогда и посмотрим, кто из вас чего стоит.
Семен, хотя и слушал Игоря очень серьезно, все же лениво возразил:
– А я и сейчас знаю, кто чего стоит!
Я вспомнила разговор, услышанный в клубе, и ужаснулась:
– Боюсь, что сравнивать будет не с кем. Не судьба Майке оттачивать мастерство. Под следствием она. Скоро суд, ей минимум лет пять светит.
Игорь присвистнул:
– Ну, ничего себе! Это что же надо сделать, чтобы пятерку дали?
– Она в коммуналке живет, с алкашами. Сосед пьяный семью гонял, с ножом. Жена на кухню влетела, за Майку спряталась, а мужик прет. Майка его чугунной сковородой по башке огрела, и привет. Заступилась на свою голову. Теперь жена заявляет, что Майка ее любимого мужа убила ни за что, ни про что. А других свидетелей не было, малыш не в счет.
Тут посочувствовал даже Семен, неуклюже, но вполне искренне.
– Сломала судьбу, дурочка. Зачем вмешалась. Двое дерутся, третий – не мешай.
И тут же сменил тему:
– А вообще наше выступление понравилось?
Вопрос был обращен ко мне, и пришлось отвечать:
– Трудно сказать. Народу было много, хлопали, но, по-моему, на вас смотрели, как на инопланетян. А Майка им своя, родная. А мне понравилось все, кроме того, что вы поддатые выступали.
Семен начал защиту:
– Что мы, пьяные, что ли? Никто и не заметил.
– Здорово было бы, если заметили.
Игорь поддержал меня:
– Брось, Семен. Катя права. Если хочется выпить, давайте выпивать после выступления. Тут сам Бог велел.
Семен обрадовался:
– Предлагаю начать добрую традицию немедленно.
Игорь был не против, а я отказалась:
– Мне сегодня в ночную.
Ребята посадили меня на троллейбус, а сами отправились в ближайший гастроном.
https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

Осень была теплой, и, хотя октябрь подходил к концу, мы много гуляли. С Юркой мы подружились, он был добрым и абсолютно открытым. Его настороженность в отношении меня быстро прошла и даже перешла в некоторую симпатию. Иногда мы встречались с Семеном вдвоем, но это происходило не потому, что мы жить друг без друга не могли, а, скорее, от нечего делать. Мы прекрасно понимали друг друга, но в наших отношениях не было ни капли взаимной любви и нежности, только дружеская привязанность, переходящая постепенно в настоятельную потребность общения. Девчонки обижались на меня, что я их совсем забросила, а Мышка прямо заявляла, что не понимает, чем можно заниматься с красивым мужчиной, если даже не целоваться.
Иногда, если у кого-нибудь заводилась лишняя пятерка (чаще всего у Юрки), мы шли в небольшое кафе на набережной, не очень уютное, но дешевое, где собирались, в основном, студенты. Семен много писал, читал нам свои стихи, мы их подолгу обсуждали, нередко споря по поводу отдельных оборотов и даже слов. Мы ворошили по памяти классиков, и Семен нередко брал в спорах верх только по тому, что так безапелляционно толковал некоторые цитаты, что мы терялись от его нахальства и прекращали спор. Однажды он принес «Детскую песенку»:

Ну, куда ты тянешься,
Шарик голубой?
В небе нет пристанища
Крыльям голубей.

В небе только журавли
Плачут, не поют,
Унося, как корабли,
В сердце свой уют.

Журавли – не окликай –
Наш осенний суд.
Захотят – за облака
В клюве унесут.

Ничего там нет почти –
Холод, свет и тишь.
Не страдай, не трепещи,
Ты не долетишь.1

Спорили долго. Позиция «не страдай, не трепещи» была мне глубоко противна, но стихотворение завораживало. Я не могла себе объяснить это противоречие, а вот Семен делал это легко:
– Гениальное произведение не может не нравиться, даже, если оно не отражает твоих собственных взглядов!
Я делала все, чтобы хоть немного сбить с него спесь, но ничего не добилась. Юрка тоже писал стихи, Семен страшно ругал его за есенинщину, а мне они нравились. Юрка прекрасно чувствовал природу, стихи его были менее совершенны по форме, но добрые и ненадуманные, идущие не от разума, а от полноты душевной. Семен же был формалистом до мозга костей: он мог восхищаться удачным ассонансом в пустой фразе и решительно отвергать самое человечное стихотворение из-за неудачной на его взгляд рифмы. Но спорить с ним было трудно. У него было прекрасное чувство языка – малейшая стилистическая погрешность резала его слух гораздо сильнее, чем откровенная смысловая фальшь. Семен практически не писал о любви и говорил, что эта избитая тема его не волнует. Мне было жаль его, казалось, что сильные чувства недоступны ему. Или, скорее, он неосознанно загораживается от них, боясь нарушить искусственно созданное душевное равновесие.
Юрка, безнадежно влюбленный в свою однокурсницу, писал только о любви, чистой и грустной, что никак не вязалось с его живым темпераментом и постоянной деловой озабоченностью. Он чем-то немного прифарцовывал, у него иногда водились
деньжата, но это никак не отражалось на его мягкости и человеколюбии. Последнее время Юрка ходил невеселый, но не по причине безответной любви, а из-за семейных неурядиц. Его отец стал сильно выпивать, и мать, уставшая воевать, выгнала его вон. Но, по доброте душевной, сделала это очень оригинально: нашла ему женщину лет тридцати, с квартирой, познакомила их и сделала все, чтобы они поженились. «В приданое» мужу отдала всю обстановку, и они остались с Юркой вдвоем в пустой квартире. Отец зажил трезво и счастливо с молодой женой и уже ожидал прибавления в семействе, а Юрка тосковал и расстраивался. Он обожал свою мать и во всем был с ней согласен, но вид разоренного семейного гнезда очень его угнетал – домашний мир и уют он ценил больше всего.
У Семена, на первый взгляд, семья была весьма благополучная: отец, пожилой красавец, занимал на заводе не последний пост, мать преподавала в университете и была женщиной доброй и безотказной. Ее обожали студенты и любили сослуживцы, к тому же она была хорошей хозяйкой и мастерицей на все руки. В отдельной комнате жили ее престарелые родители, настоящие дореволюционные аристократы. Дед, несмотря на плохой слух и зрение, постоянно смотрел телевизор, включая его на полную громкость, и читал через лупу газету «За рубежом». Бабушка, согбенная жизнью, но все еще красивая, помогала по дому, чем могла. Она все время хлопотала на кухне, откармливая до невероятных размеров «маленькую принцессу», понемногу шила и даже ковырялась в саду под окном. Несмотря на вполне советский образ жизни, бабушка никогда не позволила бы себе выйти из дома без шляпки или не в костюме джерси строго покроя, а дедушка не притронулся бы к обеду не из трех блюд без куска мяса и стакана столового вина. А уж пить грузинский чай он считал ниже своего достоинства.
Поскольку ничего из перечисленного в продаже не было, мать носилась, как угорелая, чтобы достать еду втридорога, и набирала как можно больше часов, чтобы на нее заработать. В свободное от работы и беготни по магазинам время она все время что-то делала: мыла, стирала, шила, готовилась к лекциям, занималась с дочкой, причем чаще всего все делалось одновременно. Покрутит ручку швейной машины, вспомнит, что на кухне кипит борщ, вернется с кухни, полчаса попишет что-то, встанет, возьмет книгу, с открытой книгой, не отрываясь, пройдет на кухню, потом снова за швейную машинку. Лично меня охватывала паника при виде ее бесконечной загруженности, но она, видимо, привыкла к ней и не замечала, что практически перестала существовать как самостоятельная единица, только, как член семьи, сотрудник, снабженец и уборщица. Так к ней все и относились – как к младшему обслуживающему персоналу.
Внешне семья выглядела вполне гармоничной, но эта гармония была кажущейся. В доме шла настоящая холодная война. Самым большим злодеем в семье выглядел отец, он почти не отдавал денег на содержание семьи (точнее, отдавал часть на себя и дочку), а остальное либо пропивал (пьяным я его никогда не видела), либо отдавал родителям, которые жили отдельно. Родителей жены он принципиально не хотел содержать, считая, что его родители заслуживают этого не меньше. К тому же мамин отец, занимавший когда-то высокую должность, получал солидную пенсию, которую складывал на книжку, уверенный в том, что их должна содержать дочь, не имея ни малейшего представления, во что ей это обходится. Бедная дочь свято выполняла свой долг, балуя стариков и детей абсолютно бездумно, не замечая ни грубости сына, ни его безделья, выдавая ему не только на транспорт и сигареты, но, иной раз, и на бутылку вина. На бабушку Семен постоянно покрикивал, а когда я делала ему замечания, посмеивался, что она его так любит, что никогда не обижается. Постоянная опека бабушки и слепая материнская любовь сделали его законченным эгоистом. В доме его волновало одно: у него не было отдельной комнаты, и он писал по ночам, закрывшись в ванной.
Вследствие своих ночных бдений и полной уверенности в своей гениальности он совершенно забросил учебу, и вскоре я превратилась для него в палочку-выручалочку. Он пользовался моими конспектами, я кратко пересказывала ему материал и помогала решать задачки, переводила тексты, будила его по утрам телефонными звонками, если предстоял какой-нибудь семинар или зачет. Мать, шокированная моим первым появлением в их доме и сказавшая по этому поводу: «Она милая девушка, но ты еще не развелся с женой», быстро заметила, что мне удается то, что ей не под силу, и уже волновалась, если я не появлялась несколько дней. Мы с его матерью очень привязались друг к другу, хотя я нередко мысленно осуждала ее, видя, как заплывают жиром тело и мозги маленькой любимицы и как хамит ей любимый сынок.
Скорее всего, она приняла меня просто потому, что я сняла с ее усталых плеч часть забот о сыне. Причина не столь уж и важна – мы испытывали искреннюю взаимную симпатию. Бабушка просто преклонялась перед моей кипучей деятельностью: я работала по ночам на хлебозаводе, утром будила ее любимого внука, успевала до работы забежать к себе домой переодеться, училась за себя и «за того парня», играла с маленькой ленивицей и всячески ее тормошила, заставляя побольше двигаться и почаще думать об окружающих. Имея пожилых родителей, она впервые гоняла со мной мяч, прыгала на скакалке, играла в догонялки. Постоянная необходимость повторять и разжевывать Семену все, услышанное на занятиях, привела к тому, что я стала учиться еще лучше, а Семен потерял всякое чувство ответственности, переложив на меня всю заботу об учебе.
https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

После обеда позвонил Семен. Оказывается, наш телефон был у него еще с тех пор, как они гоняли в город с Багирой. Он предложил мне завтра с утра сходить с ним в церковь, но не в церковь-музей, а в маленькую действующую церковь на окраине города. Я замялась. Семен, видимо, почувствовал мое замешательство:
– Да брось, что здесь такого? Тебе же наверняка будет интересно. Завтра церковный праздник, будет очень красиво. Я и друга с нами позвал, Юрку, он тебе понравится.
Это обстоятельство стало решающим, мне не хотелось оставаться с Семеном один на один. В настоящей церкви я была только один раз, когда меня крестила бабушка тайно от папы, офицера и убежденного коммуниста. Я была уже в солидном трехлетнем возрасте и все время просила добавки сладкого церковного вина, после чего так упилась, что проспала целые сутки. Крестная умилялась и говорила, что я вкусила благодати сверх положенного, и это говорит о моем духовном предназначении, однако бабушка, хоть и сильно верующая, но реалистка со здоровым деревенским чувством юмора, уверяла, что это говорит, прежде всего, о моей нездоровой тяге к алкоголю. Пока ни одно из опасений не сбылось, но интерес к религии и церковной жизни у меня был, скорее не интерес, а праздное любопытство – зачем-то ведь люди ходят в церковь? Значит, есть в этом что-то, не доступное нашему пониманию, но притягательное. И, конечно, очень хотелось испробовать то, что «не положено», не подобает молодым комсомольцам, студентам и вынужденным атеистам. Кстати сказать, наши преподаватели не были абсолютно зашоренными людьми, и наряду с марксисткой философией давали нам понятия и о субъективном идеализме, а научный атеизм скорее напоминал историю религий, правда, акценты расставлялись, как положено, но думать никто не запрещал.
Мы встретились в сквере, напротив сенного базара, и сели на скамейку в ожидании Юрки, которого друзья чаще называли Барбосом. При первой встрече я предположила, что он получил такое прозвище за свои глаза больного спаниеля и всегда влажные губы, то позже я поняла, что основанием называться Барбосом, была скорее его необыкновенная преданность друзьям.
Пока ждали Юрку, Семен сообщил мне, что вчера при помощи и моральной поддержке Шуренка, он перевез обратно свои вещи, а заодно и себя. Легкость, с которой он это говорил, натолкнула меня на мысль, что и сделать ему это было не так уж трудно. Раз-два, и готово. Меня это немного покоробило.
– И что, развод и девичья фамилия?
– Нет, просит полгода подождать. Еще не знаю, стоит ли соглашаться.
– А тебе что, не терпится? Раз уж ты так по-свински сбежал, дай ей хоть возможность квартиру получить. От тебя не убудет, а она хоть дочь сможет к себе забрать.
– Это, конечно, все так. А вдруг она за это время ребенка приживет, а мне потом всю жизнь алименты платить!
Это циничное заявление меня несколько смутило, но касаться моральной стороны вопроса я не посчитала возможным:
– Сема, ты совершенно юридически не грамотен. Сейчас отцовство легко устанавливает экспертиза. К тому же она – не дура, понимает, какая на тебя надежда, не захочет же она еще с одним ребенком мыкаться.
– Да, кто вас, женщин, знает?
– Я. Я тебе за нее ручаюсь.
Он хмыкнул, а я решила прекратить этот разговор, все равно он сделает по-своему:
– Ну, и где же твой друг? Он всегда так опаздывает?
– Он, знаешь, где живет? В одиннадцатом микрорайоне.
Я точно не знала, где это, но догадалась, что не близко:
– Ладно, тогда подождем еще немного.
Вскоре он появился – высокий, неуклюжий, с копной черных вьющихся волос, с оттопыренной, влажной нижней губой и карими блестящими глазами. Весь он был серьезный и деловитый, но, вместе с тем, забавный и добрый. С разбега, не обратив на меня внимания, он накинулся на Семена:
– Ну, ты и дурак! Еще, когда ты жениться собрался, я понял, что ты – дурак! Но устраивать спектакль из-за первой попавшейся девчонки, это уже слишком!
Семен стушевался, а я, приняв намек на свой счет, взорвалась:
– Если вы имеете в виду меня, то я в его разводе заинтересована не больше вашего, а с вашей характеристикой я вполне согласна: если он устроил этот спектакль, действительно, из-за меня, то он и в самом деле дурак!
Юрка растерялся, видимо, Семен не предупредил его, что будет не один.
– Прошу прощения, Сенька не предупредил меня, и я, кажется, сболтнул лишнее…
– Напротив, вы не сказали главного: кто вам сообщил, что я имею к этому отношение, уж не Семен ли?
Семен открыл рот, но я его прервала:
– Я не тебя спрашиваю.
Юрка пришел на помощь другу:
– Как же, скажет он! Я только что его жену в метро встретил, она на моей груди полчаса рыдала, дескать, бросил ее, потому что завел себе на картошке подругу.
– Очень мило, я узнаю последней, что меня кто-то завел, да еще дамы по этому поводу рыдают. Хотя в определении «подруга» я не нахожу ничего оскорбительного. Придется на практике решать извечный вопрос бытия: может ли дружить мальчик с девочкой?
Юрка расслабился, глаза его заулыбались, Семен попытался объясниться:
– Брось, Барбос! Катя здесь ни при чем. Она меня месяц уламывала не покидать лоно семьи.
– Ага, а ты, как всегда, сделал наоборот! Тогда все тебя уговаривали: не женись, так нет – вот я какой благородный! Что-то твоего благородства хватило на три месяца!
– Да перестань ты пилить меня! У меня, между прочим, кроме родителей – две бабки и два деда. Без тебя запилят. В церковь-то идем? А то служба кончится!
Юрка кивнул:
– Пойдем, может, грехи отпустят…

Церквей в слободе было две: одна старинная, разрушенная пожаром, а другая немного поновее, скромненькая и чистенькая. В ней и проходила служба, посвященная иконе Николая-чудотворца, которую привезли на несколько дней для поклонения верующих. Небольшая, недавно выбеленная церквушка утопала в гирляндах из искусственных цветов и выглядела необычайно торжественно. Народу было много и вокруг нее, и внутри. Служба подходила к концу, маленький церковный хор пел что-то грустное. Было похоже, что поют профессионалы, – голоса звучали чисто и слаженно.
Перед входом в церковь я повязала платок и почти ничем не отличалась от богомолок. Из уважения к царящей вокруг торжественности я поступила так же, как и остальные: купила длинную тоненькую свечу и стояла, держа ее в руке и не зная, как от нее избавиться. Сзади ко мне подошла средних лет женщина и прошептала в самое ухо:
– Что, растерялась? Да ты не бойся, молиться не обязательно, коли не веришь. Никто не осудит. Я и сама не верю, да только где еще найдешь благодать такую, где еще душа отдохнуть может от скорби нашей женской? Ты просто слушай, и ни о чем не думай…
Я последовала ее совету и с трудом смогла очнуться от сладкой дремоты. Пение обволакивало сознание, заглушало мысль, притупляло чувства. Пространство, время, любовь, боль – все отступало, переставало иметь значение. Из блаженного отупения меня вывел все тот же голос:
– Видишь, все пошли вон к той иконе? Это – Никола-чудотворец. Иди, зажги ему свечу, и проси, проси. Может, он и не поможет, а тебе легче станет. Иди, не бойся.
Я неуверенно подошла к иконе, зажгла свечу и долго держала ее в руках, не зная, что попросить. Наконец, я поставила ее, думая про себя что-то вроде:
– Пусть будет в моей жизни все, как у других людей: любовь и боль, горечь и счастье, радость и тоска, но не дай мне бог благодати, которую ищут те, у кого не хватает сил принимать жизнь такой, какая есть. Я хочу жить, жить, жить…
Я почти выбежала из церкви. Семен и Юрка ждали меня на улице. Некоторое время все молчали, наконец, Семен спросил:
– Красиво?
– Красиво, только как-то приторно. Не понимаю, чего здесь просят все эти люди?
Зачем идут сюда?
Я не хотела показывать, какое противоречивое впечатление произвела на меня обстановка. И Семен тоже ответил не совсем на тот вопрос, который я задала:
– А что? Ты же сама говоришь, что здесь красиво. А в жизни так мало красоты! Может быть, эти люди другой красоты не знают, не видели никогда?
– Мало красоты? Да ведь они не слепые! Кругом осень, богатство красок, звуков и запахов, а здесь все мертвое, искусственное.
Юрка вмешался:
– Ты говоришь так, как будто осуждаешь всех этих людей, а в чем они виноваты? Счастливые сюда не ходят.
Мне стало немного стыдно, но я уже не хотела отступать:
– Сюда ходят не несчастные, а слабые. А слабость, по-моему, не имеет оправдания. Это – такой же порок, как трусость и жестокость.
Юрка вступился за всех сразу, он был по-настоящему добр, не то, что я:
– Но разве человек виноват в том, что он слаб? Таким его делают обстоятельства…
– Не правда. Человек сам себя таким делает. Однажды даст себе слабину, так, в ерунде какой-нибудь, потом еще, еще, и все – душевно слабый.
– А ты себя к каким причисляешь? К сильным духом?
– А ты что, тоже любишь слабых женщин?
– Почему – тоже?
– Как Карл Маркс. Он написал в анкете, что в мужчинах любит силу, а в женщинах – слабость. Лично я это воспринимаю, как шутку. Ведь при таком подходе женщине прощается все, любая подлость. Дескать, я такая слабая, совеем себя не контролирую. Плыву по течению. Тогда, конечно, одна дорога – в церковь.
Семен явно был озадачен моей горячностью:
– Слушай, неужели тебе здесь так уж не понравилось?
– Наоборот – слишком понравилось. Мишура блестит ярко, притягивает взгляд, музыка отрешает, вызывает огромное желание свесить на кого-нибудь свои проблемы, а, по сути – мишура, она и есть мишура. А тебе как?
– Красиво здесь, но уж больно тоскливо. Тоска во всем.
Юрка спокойно возразил:
– Для тоски ярковато чуток, тоска поскромнее выглядит. Все-таки сегодня – праздник церковный. Вы в простой день зайдите, все по-другому покажется.
Мы с Семеном ответили почти хором:
– Ну, уж нет!
Дальше шли молча, каждый додумывал разговор по-своему. Мне было жаль богомольцев, они казались мне слабыми, слепыми и беспомощными, потерявшими надежду на себя. Но где-то в глубине души шевелилось сомнение в моем праве осуждать их. Я еще так мало знаю жизнь, и не известно, хватит ли у меня сил быть всегда сильной, и надо ли это? И что обретают здесь люди, потерявшие надежду? Ответ был очевиден: Веру. Но зачем иная Вера, кроме веры в себя, в свои силы? Вообразить, что это – одно и то же, у меня не хватало фантазии. Не хватало кирпичиков для логических построений.

https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

Время шло, днем в поле, вечером за картами, танцами и разговорами. Как-то вечером Тюрин и Железнякова, недавно решившие пожениться, остаться в Ужовке и купить корову, поддержали просьбу Стаса выпустить стенгазету. Ему очень хотелось проводить воспитательную работу по полной программе, и отказаться было сложнее, чем согласиться. Видимо, он хотел «увековечить» наши успехи в труде, так как мы намного опережали студентов с других факультетов, работавших в том же районе. Выдав задание, он ушел спать. Никаких инструментов для рисования не было, и Тюрин предложил пустить в ход старые наглядные пособия, в изобилии валявшиеся в сенях. Им помогали Бек, Сыпачев, Багира с Мышкой и наша парочка, исполнявшая роль консультантов. К утру все свободные стены были увешаны лозунгами. На дверях «домика неизвестного архитектора» висел лозунг: «Все течет, все из меня», на дверях мужской спальни: «Поработать захотелось? Ляг, полежи, пройдет», над аптечкой: «Бангладеш образовалась? Не чеши, само пройдет!». На дверях женской спальни висела картина, изображающая возвращение медведя домой: медведь барабанит в дверь, а из окошка выглядывает сонная, перепуганная Машенька. Надпись гласила: «Мальчики, девочки, вставайте!». Отдельно была вынесена рубрика «Литературные дебюты», содержащая один-единственный шедевр за подписью Шуренка: «По утрам в кустах соловьи поют…». Слева красовалось пособие по арифметике, изображавшее копейку и рубль с подписями: «аванс» и «расчет». Справа красовалась доска объявлений, оповещающая о проведении общего собрания с повесткой дня: 1. О недостойном поведении кулинарного извращенца Веселова. 2. О бесплатном кипятке. 3. Выступление с благодарственной речью от местного населения сельчан Тюриных. 4. Международные соревнования по вольной борьбе (г-н Колобов и м-р Бек). 5. Практические занятия по медподготовке. 6. Дискотека. Явка на дискотеку обязательна.
Мне до сих пор кажется, что слово «дискотека» придумал Бек, поздним вечером на кухне старой заброшенной школы деревни Ужовка, осенью семьдесят второго года.
Утром смеялись все, обидевшихся не было, кроме… Стас сначала ничего не заметил, и, только сев завтракать, обнаружил у себя перед глазами «литературный шедевр». Он моментально спросил:
– Кто придумал?
Тюрин невозмутимо ответил:
– Там же есть подпись автора!
Тогда Стас накинулся на Шуренка:
– От тебя я этого не ожидал. Какая развращенность!
Все захохотали, а Шуренок громче всех: ну, надо же, в развратники угодил!
Стас начал озираться, оглядел остальные опусы и пришел в бешенство. Гладя на медведя, он намекнул на оскорбление личности, а слово «извращенец» заставило его густо покраснеть, после чего он начал срывать со стен «наглядную агитацию» и запихивать ее в печь. Если сначала все смеялись, то теперь начали возмущаться. Тюрин спокойно, но громко произнес:
– Умный руководитель обычно поддерживает критику снизу, а не срывает, как хулиган, стенную печать. Я бы вам рекомендацию в партию не дал…
Все обалдели от такого намека: Тюрин, пятикурсник из глухой деревни, намного старше нас и Стаса, давно был членом партии, а Стас – кандидатом.
Стас на минутку опешил и набросился на Тюрина:
– Как вы будете учить детей? Вы не боитесь?
– Да уж не вашими методами. А чего мне бояться? Из деревни приехал, в деревню и уеду. А на селе люди здоровые, с чувством юмора. Вас бы туда на годок-другой, да нельзя. Без вас институт в либерализме погрязнет.
Стас выбежал, грохнув дверью и изрыгая угрозы. Семен шепнул:
– А тебя, как старосту, не накажут?
– А что мне сделают? Со стипендии уже сняли. Ну, выговор дадут. Не выгонят же – наша группа – лучшая в институте, да и я не двоечница. И Тюрин не из нашей группы. Вообще, Стас историков побаивается.
– Вот именно, им он ничего не сделает, а на нас отыграется.
– Фиг с ним. Для того чтобы за такую ерунду мстить, нужно себя идиотом выставить, а кто этого захочет?
– Ясно кто. Идиот. Кстати, не такой уж он идиот, все плакаты сжег, теперь все, что хочет, припишет, доказательств-то нет.
– Вот гад, он еще и хитрый, оказывается. Может, отойдет…
Картошка закончилась. Убрали мы ее на неделю раньше срока, Стас прогремел по всем сводкам, как лучший организатор производства, а я получила выговор за попытку срыва сельхозработ (эти два события сильно противоречили друг другу, но второе придавало первому оттенок борьбы и сильно увеличивало историческое значение первого).
Уезжать раньше других было не принято, и историки договорились с местным бригадиром об уборке остальных видов овощей, но уже за деньги. За неделю мы убрали морковь, свеклу и капусту и заработали немного денег, что сыграло не последнюю роль в том, что все возвращались домой в приподнятом настроении. Немного грустили Шуренок с Аннушкой, потому что им было здесь привольно, и мы с Семеном, потому что дома нас ждали каждого свои проблемы. Накануне отъезда все долго прощались со школой, лесом, Ужовкой. Бригадир был нами очень доволен, и долго жал руку Тюрину. Он так и не понял, что главным у нас был Стас. Он его просто не замечал. Назад ехали в автобусе, девчонки пели, а я всю дорогу проспала. У автобуса мы пожали с Семеном друг другу руки, и я побежала к троллейбусу, боясь, что Семен попросит телефон.

https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/

Вообще-то, мы быстро сошлись. Он читал мне свои стихи, неплохие и очень серьезные, и это как-то примиряло с ним, и я уже реже лезла на рожон. После нескольких жарких дискуссий мы пришли к взаимному уважению мнений друг друга, у нас оказались и общие кумиры, которых мы часами цитировали к взаимному удовольствию.
Багире вскоре надоела роль слушателя, и она самоустранилась. Близкие друзья считали наши отношения вполне безобидными, хотя мы нередко засиживались за полночь. Чаще всего с нами на теплой уютной кухоньке проводили время Шуренок и Аннушка, а когда им становилось скучно или хотелось целоваться, они перемещались в темный коридор. Однажды, уже договорившись до хрипоты, мы дошли до коренного вопроса юности: в чем смысл жизни? Семен считал, что жизнь имеет смысл только для одиночек – гениев и сподвижников, а основная масса живет, не задумываясь, растительной и бесцветной жизнью. Я твердо стояла на позициях марксистской философии: именно масса воплощает в жизнь все гениальные идеи, именно она дает смысл жизни одиночек-сподвижников, и именно ради нее создается все гениальное. Спор измотал нас обоих, и, наконец, Семен почти сдался:
– Ну, тогда скажи: ты себя к какой категории относишь?
– К нормальным. К серой, как ты изволишь выражаться, массе.
– Прекрасно. Тогда быстро и четко скажи, в чем ты лично видишь смысл своего существования?
– Я вообще не вижу смысла в существовании. В жизни – да. Но рассуждать абстрактно гораздо легче, чем с ходу сформулировать свое кредо.
Семен обрадовался:
– Ага, значит, не знаешь. Вот тебе и доказательство того, что основная масса живет, не задумываясь, зачем.
– Нет, я не сказала, что не знаю. Я чувствую в своей жизни реальный смысл, хотя и признаю, что сам факт моего существования – случайность, не больше. Давай рассуждать вместе.
– Ну, давай.
– Какова основная цель развития человечества?
– Продолжай, продолжай, я тебя внимательно слушаю…
– По-моему, совершенствование каждого человека в отдельности и, тем самым, общества в целом, прежде всего духовное. Согласен?
– Допустим.
– Тогда все просто. Я делаю все, чтобы стать хоть немного совершеннее своих родителей – у меня для этого возможностей больше. Я стараюсь вобрать в себя и переосмыслить их духовный опыт и, перешагнув его, создать свой – может быть, отбросив что-то лишнее, может, став в чем-то честнее, а в чем-то гибче, выработать для себя новые критерии духовных и материальных ценностей. Мои дети пойдут дальше, и так – до бесконечности.
– Слушай, это любопытно, но уж больно похоже на учебник философии. Все, дескать, течет, все изменяется.
– Скорее на толстовщину или достоевщину. Я только сейчас заметила, что моя импровизация смахивает на классическую, ну, и прекрасно, что не я первая до этого додумалась. Значит, в этом что-то есть.
– Что-то, действительно, есть. Но неужели тебе этого не мало?
– Пока, вроде, хватает.
Семен немного подумал:
– Если верить твоей теории, то здоровое тщеславие, например, просто теряет смысл.
– Не даром ведь это слово состоит из двух частей – «тще» – от «тщетный» и «славие» от «славиться». «Sic transit Gloria mundi» – так проходит мирская слава… Какое значение в масштабах человечества может иметь чья-то слава? Ну, прогреми, если достоин. Но суть-то от этого не меняется, просто это означает, что ты внес на общий алтарь чуть больше других. Вопрос в том, чем это было вызвано – желанием прогреметь, или – бескорыстным стремлением принести пользу? Хотя, конечно, причина не столь важна, как результат.
– Значит, по-твоему, цель оправдывает средства?
– Сенечка, ты – ревизионист. Ты меня извращаешь. Я этого не говорила. Я говорила о результате, а не о цели. Цель может быть прекрасной, а результат – отвратительным. Так появляются новые виды вооружения, атомная бомба, например. Как в той песни, которую поет певица-то новая, рыжая такая, с редкими зубами…
– А, Пугачева. Сделать хотел осу, а получил козу…
– Кстати, она тебе нравится?
– Слышала анекдот? Кто такой Брежнев? Мелкий политический деятель в эпоху Аллы Пугачевой. Думаю, что так и есть. Хотя мне сейчас больше Градский нравится. «Жил был я…». И голос, и сама песня. Пронзительная, умная, и, кстати, чувствуется, что не мы одни о смысле жизни думаем.
Я рассмеялась:
– Так, дискуссию увести в другую сторону не удалось.
– Слушай, давай проведем эксперимент: позовем из коридора эту парочку и в лоб спросим. Интересно, они в том же направлении рассуждают?
– Я думаю, они сейчас рассуждают совсем в другом направлении. Если вообще рассуждают.
- Тем более интересно.
Позвали. Они вошли в обнимку, и долго не могли понять, чего от них хотят. Они обалдело переглядывались, и было видно, что мы им помешали решать более важные проблемы бытия. Наконец, Аннушка не выдержала:
– Ой, Сень, да отстань ты! Мне лично сейчас совершенно не до этого…
И она демонстративно посмотрела на Шуренка влюбленными глазами. Тот немедленно ее поддержал:
– Да что вы, ребята, в самом деле? Такая ночь прекрасная…Вам что, делать нечего?
Когда они снова ушли целоваться, Семен торжествующе повернулся ко мне:
– Ну, вот видела? Им наплевать на смысл жизни…
– Скажи спасибо, что они нас не побили. Другие бы решили, что мы над ними издеваемся. Может, они так ищут свой смысл жизни? А, может, уже наши?
– Ага. Плодитесь и размножайтесь.
– А почему нет? Это вполне вписывается в мою концепцию. Не будет новых поколений, не будет развития.
– Ну, ты даешь. С тобой спорить бесполезно, ты во всем видишь подтверждение своей теории.
– А давай Стаса разбудим. И спросим.
– Нет уж, увольте. Я лучше соглашусь с тобой, чем выслушивать нотации Стаса.
– Тогда есть предложение: закрыть дискуссию, и по кроватям.
https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/