Однажды мы сидели на кухне и ждали Семена, который задерживался где-то, возможно, в библиотеке. Антон потягивал легкое вино, а это означало, что он находится «в завязке», то есть не колется и не пьет таблеток. На этот раз с ним не было ни жены, ни любовницы, а потому он мог быть еще более откровенным, чем обычно:
– Знаешь, Катерина, я никогда не признаюсь себе, что я – наркоман. Тысячи аргументов могу привести против этого утверждения: я могу контролировать свою тягу, я могу управлять собой, могу вывести себя сам из этого состояния, могу воздерживаться от наркотика довольно долгое время, но все это только благодаря тому, что я – хороший врач. Все равно где-то в глубине души я знаю, что никогда не смогу завязать.
– Антон, этого не может быть. Стоило ли пройти все то, что ты прошел, вместо уготованной тебе судьбы вора и, возможно, убийцы, добиться своего, стать не просто врачом, а экспериментатором, который двигает науку, и все это только для того, чтобы сдаться?
– Я тебе скажу очень странную, возможно, антисоветскую вещь: боюсь, что в нашей стране скоро станет таких как я – тысячи. И никто не будет знать, что с ними делать. И как их лечить. Может быть, мои дневники, дневники врача, умершего от передозировки, – не перебивай меня, я знаю, что говорю, помогут вылечить хоть кого-нибудь.
– А может быть, не стоит ждать трагедии, не стоит ждать момента, когда понадобятся твои знания врача-наркомана? Может быть, твои дневники, появись они сегодня, помогут кому-то не стать наркоманом?
Антон захохотал в голос, он смеялся так, будто я ляпнула что-то очень наивное и глупое:
– Ой, насмешила. Забыла, что ли, что у нас наркомании нет? Это же гримасы капитализма! Да сунься я со своими дневниками в издательство, тут же окажусь в психушке.
– Может, и ну их на фиг! Может, и не будет никакой волны, а ты себя гробишь. Давай, завязывай, пока можешь.
– А что же твой Семен не завязывает?
– Так он же не наркоман!
– А что, алкоголик – лучше?
– Не пугай меня, разве Семен – алкоголик?
– А то – нет! Давай, я тебе это докажу. Я буду задавать вопросы, а ты отвечай предельно честно, как на духу.
– Идет.
Антон начал сыпать вопросами:
– У него характер портится?
– Трудно сказать, по-моему, у него всегда был трудный характер.
– Он стал меньше писать?
– Знаешь, он делает это как-то урывками, то вообще не пишет, болтается где-то с приятелями, выпивает, то сутками с карандашом в руках.
– Он тебе врет?
– Скорее, не договаривает. А иногда так правдив, что лучше молчал бы.
– Скажи, вот вы сидите на кухне с друзьями, выпиваете. Потом все расходятся. Семен бежит в магазин?
– Он это называет «губу разъело». Добавит – и спать.
– Наутро у него какие ощущения?
– По-моему, отвратительные. Он злой, раздражительный, руки дрожат.
– Опохмелиться просит?
– Не всегда. У нас, чаще всего, на это денег нет. А вот супчику горяченького – всегда с удовольствием.
– Это хорошо, что денег на опохмелку нет. А когда есть? Сколько дней он может пить?
– Не знаю, деньги всегда заканчиваются раньше, чем он решает прекратить. На моей памяти недели по две – запросто.
– Кстати, а он тебя здорово ревнует?
– Чем дальше, тем хуже. В магазине на пять минут дольше задержусь, сразу допрос, причем делает вид, что шутит, а глаза злые, так и шарят по мне, будто ищут следы измены!
– А ты и рада, думаешь, что любит он тебя очень, вот и ревнует?
– Честно говоря, это мне немного льстит.
– Глупая ты женщина! Возрастающая немотивированная ревность – один из признаков алкогольного психоза! И желание опохмелится, и запои, и неумение останавливаться. Конечно, он алкоголик, к тому же уже не на первой стадии. Хотя, еще и не на последней. Так что жизнь тебе предстоит не простая, а сумеешь ли ты с ним справиться – не знаю.
– И я не знаю. Здорово ты меня напугал. Как с этим бороться, что делать?
– Денег ему не давать, дружков гнать в шею, матери нажаловаться, не знаю. Но что-то делать нужно, а то поздно будет.
– Как это – не знаешь? Ты же врач! Ты должен знать!
– А вот такая Караганда. Если сам не захочет, никто ему не поможет. Медицина бессильна.
– И с наркотиками?
– Там – еще хуже. Там и большое желание не помогает.
– А ты как же?
– Я – особая статья. Опробую на себе все возможные варианты медикаментозного лечения, иногда помогает, ненадолго, но чаще – нет. Пытаюсь извлечь из своей пагубной страсти хоть какую-то пользу для человечества. А вообще-то я тоже – сволочь порядочная. Пойду я, не дождаться его. Спорим, пьяный придет?
Я промолчала. Зачем спорить, ясно, что не трезвый. Только теперь, после разговора с Антоном, это меня будет пугать все сильнее с каждым днем. Мысль о том, что нужно что-то делать, застряла у меня в голове. Нужно быть жестче, – решила я не давать Семену спуску.
К весне мои родители немного рассчитались с долгами за купленную мебель и возобновили «субсидирование», хоть и небольшое, но очень для нас существенное. Кроме того, мы хорошо сдали зимнюю сессию, и оба получили стипендию. Это позволило нам хоть и очень скромно, едва сводя концы с концами, но все же существовать без моей зарплаты уборщицы. Это уже было счастьем. Я перестала без конца нервничать, переживая за оставленного Малыша. Я готовила диплом, потихоньку заодно и для Семена, но не говорила ему об этом, надеясь, что он спохватится и сам возьмется за дело, но в апреле защитился Юрка Барбос и объявил, что через месяц уезжает по распределению в один из Волжских городков на судостроительную верфь. Начался кошмар бесконечных проводов, в которых Семен принимал самое живое участие. Я была очень привязана к Юрке, но вся эта вакханалия мне так надоела, что я дождаться не могла, когда же он, наконец-то, уедет. Когда Барбос благополучно отбыл, Семен, делая вид, что жалеет об упущенном времени, с новой силой взялся за карандаш. Он писал, полностью отключившись от всего и забывая обо всем на свете, в том числе и о том, что месяц его беспробудного пьянства полностью лишил нас средств к существованию.
Каждый день я решала непростую задачу: где взять денег ребенку на молоко и кефир, нам на картошку, а Семену еще и на сигареты. На мои вопросы он неизменно отвечал:
– Ты же видишь, что я занят. Завтра что-нибудь придумаем.
Но завтра повторялось то же самое, и я бежала сдавать бутылки, относила в комиссионку те из своих последних приличных вещей, за которые можно было выручить хоть несколько рублей или относила в букинистический свои любимые книги. Своих книг у меня было мало, так как хорошую художественную литературу купить было трудно. Книги покупал по блату Семен, и, хотя он и делал это на общие деньги, такие книги считались его и были неприкосновенны, хотя иногда годами стояли непрочитанными. Моими, кроме учебников, были книги о Пушкине и по истории декабризма. Моя маленькая коллекция включала книги совершенно разноплановые, от научных трудов пушкиноведов до сувенирных изданий Пушкина и его друзей. Видя, как я зло запихиваю часть своей коллекции в портфель, чтобы отнести в букинистический, Семен не выдержал:
– Чего ты добиваешься? Что, трудно, что ли, добежать до мамы? Она даст, с удовольствием.
– Я не могу просить, зная, что не смогу отдать.
– К чему такая никому не нужная щепетильность? Она поможет с удовольствием.
Щепетильностью он называл нежелание унижаться. Возможно, так оно и есть. Но это нежелание было столь велико, что расставание с книгами стало казаться мне не таким уж трагичным, тем более что я все их уже прочла. Все, что авторы вложили в них, уже было во мне, и этого у меня уже не отнять. А как повернется жизнь дальше? Куда мне придется ехать с Малышом и мешком книг? Прощайте, мои бесценные! Хотя почему бесценные? У вас есть цена: молочко и кефирчик, картошечка, яблочко, которого хватит дочке дней на пять, если понемногу скоблить яблоко ложечкой, а если повезет, то можно будет купить яйцо, сварить его, разделить на четыре части и давать по капельке Малышу. Как хорошо, что она такая кроха и ей так мало нужно! Представив, какое унижение мне предстоит пережить, покупая одно яйцо, я нахмурилась, но улыбка быстро вернулась на место, стоило мне взглянуть на Малыша.
Несмотря на бедность и глухое взаимное раздражение, царящие в доме, дочка росла здоровым и жизнерадостным ребенком, она уже сидела и вставала в кроватке, играла с игрушками, лепетала что-то свое и постоянно улыбалась. Ее присутствие всегда успокаивало меня, заставляло забывать о неприятностях и сложностях жизни. Все, что я делала тогда, я делала только ради нее. Ради нее я готова была терпеть боль и унижения, ради нее я пыталась сохранить семью, но сделать это становилось все труднее с каждым днем.
После очередного семейного праздника в доме его родителей мы вернулись в полночь. Я, уставшая до изнеможения, спящий Малыш и пьяный в доску Семен. Именно в эту ночь события вышли из-под контроля, понеслись в неожиданном направлении и навсегда отпечатались в моей памяти своей бессмысленной жестокостью.
Уложив Малыша, я села на кухне почитать. Это было совершенно необходимо, чтобы отрешиться от физической и нервной усталости суматошного дня. Семен тоже читал, на этот раз Лермонтова, а поскольку пьяный он очень любит поговорить, он без конца отвлекал меня, зачитывая вслух отдельные строки или целый стих целиком, требуя, чтобы я восторгалась вместе с ним.
Сначала я терпеливо слушала и кивала, потом просила его почитать про себя, потом уже умоляла замолчать, потому что он читал все громче, не думая о том, что может разбудить Малыша. Я тоже начала упрашивать его уже на повышенных тонах:
– Пожалуйста, прекрати, у меня голова идет кругом!
Он продолжал еще громче. Это был «Маскарад», любимая мною вещь, но сейчас она превратилась в орудие пытки.
– Я не могу больше этого слушать, прекрати немедленно!
– А за что же
Тебя любить – за то ль, что целый ад
Мне в грудь ты бросила? О нет, я рад, я рад
Твоим страданьям; боже, боже!
Он читал монолог Арбенина, разрываемого ревностью, и мне становилось страшно: какая-то дикая улыбка перекосила его лицо, озаряемое блестящими от возбуждения глазами. Страх смешался с головной болью и неприязнью, которая вдруг отчетливо овладела мной, когда я заметила, что дикая улыбка садиста приобретает вполне выраженный оттенок звериной похоти. Я оказалась в замкнутом круге: чем сильнее я пугалась, тем омерзительнее становилась его улыбочка, а чем она становилась омерзительнее, тем я сильнее пугалась. Я пыталась уйти из кухни, но он загородил проход и не выпускал меня. Слезы брызнули из глаз, и я разозлилась на себя за то, что не смогла сдержать ни их, ни сковывающий меня страх, ни с трудом переносимое унижение. Я разозлилась так, что силы вернулись ко мне, и я оттолкнула Семена с такой силой, что он с трудом устоял на ногах и освободил проход.
Я закрылась в ванной и, наконец-то, могла проплакаться без свидетелей. Скорее всего, я успокоилась бы и забыла этот жуткий фарс, но не тут-то было: Семен устроился под дверью и продолжал читать с совершенно неимоверными интонациями маньяка-убийцы, с нарастающей громкостью:
– Довольно, я ошибся!.. возмечтал,
Что я могу быть счастлив… думал снова
Любить и веровать… но час судьбы настал,
И все прошло, как бред больного!
Я уже не сдерживалась, не пыталась проплакаться тихонько, я уже ревела взахлеб, всхлипывая и завывая, как побитая собачонка. Если я включала воду, то Семен начинал кричать во весь голос, и я выключала воду. Я была не просто испугана, я была полностью деморализована, и, осознав свою беспомощность, вдруг успокоилась. Реветь бесполезно, никто не пожалеет. Соседи, даже если и не спят из-за шума, решат, что на полную громкость работает телевизор, – так артистично Семен издевался надо мной. Я прислушалась. Еще листов семь – и драма Лермонтова подойдет к концу. Чего он ждал от меня? Чтобы я подыграла ему, моля о пощаде, как жена Арбенина? И я почти сделала это. Дудки. Я не готова участвовать в сцене семейного помешательства. Без меня, пожалуйста.
https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/
