Странно, но, как только я успокоилась, Семен прекратил чтение и ушел в комнату.
Если бы не Малыш, я бы ни за что не вышла из ванной, но мысль о том, что пьяный до невменяемости Семен находится с ней в одной комнате, сводила меня с ума. Уже не раз и не два, изрядно напившись, Семен вдруг начинал проявлять отцовскую любовь, хватая дочку на руки, сажая к себе на плечи или на голову и, пьяно покачиваясь, ходил по комнате, как матрос в шторм, или тащил ее на балкон показывать город. Каждый раз уговорами и угрозами я забирала у него Малыша. И каждый раз он страшно обижался, заявляя, что любит свою дочурку и никогда не причинит ей вреда. Конечно, специально – нет. Но пьяный до безумия – кто знает. Я заглянула в комнату и испытала огромное облегчение: Семен валялся одетый на кровати. Он не спал, но я надеялась, что алкоголь все же сыграет свою роль и сон сморит его. Увидев меня, он приподнялся на локте и несвязно забормотал нечто изысканное, суть чего сводилась к предложению соблаговолить отдаться ему немедленно. Он, похоже, еще не наигрался. Мысль о близости с человеком, который только что унизил меня, испугал и заставил плакать, вызвала у меня отвращение, но я попыталась не быть грубой, чтобы не спровоцировать его:
– Спи, мы же договорились, что я не ложусь с тобой, когда ты пьян.
Я ушла на кухню, закурила. Руки дрожали. Я курила одну сигарету за другой, прислушиваясь, не встал ли Семен, но все равно он появился в кухне неожиданно. Томление возбужденной алкоголем плоти не давало ему покоя. Он долго разглядывал меня, потом спросил зло:
– Ты пойдешь сегодня спать или нет?
– Только после того, как ты уснешь.
– Ну, тогда я вообще не лягу.
– Что ж, будем всю ночь сидеть на кухне, – и я потянулась за оставленной на подоконнике книгой. Конечно, я не понимала ни слова, но упорно делала вид, что читаю, чувствуя на себе злобный взгляд Семена, решившего до конца выяснить свои мужские права. Ни до чего не догипнотизировавшись, он начал свою обвинительную речь, из которой я узнала, что я фригидна, лишена всякого здорового любопытства и влечения к мужчине, что я неполноценна как женщина. Вторая часть речи состояла из рассказов о том, какой он завидный мужчина и как от него тащатся женщины. Эта часть тоже не произвела на меня ожидаемого впечатления. Я продолжала читать, точнее, я старалась реально читать, чтобы не слышать его. Третья часть обвинительного заключения, имевшая целью, видимо, разжечь во мне чувственность, состояла из рассказов о его близости с другими женщинами, в основном пьяными или шлюхами. Его речь была полна таких чудовищных подробностей интимных отношений, о которых я даже не подозревала, и которые не посещали меня даже в кошмарных снах. Он живописал способы получения чувственного удовлетворения, которые познал четырнадцати лет от роду на чердаке с пьяной бабой вдвое старше себя, он ставил мне в пример шлюху, которую подцепил на танцах и увез к бабке в сад, где она позволяла ему делать с собой все, что ему придет в голову. Далее шло перечисление того, что именно он с ней делал. Терпение мое лопнуло, я закрыла книгу и заговорила, с трудом скрывая нарастающее омерзение, пытаясь сохранить остатки достоинства, но иногда все же срываясь на крик:
– Зачем ты мне все это рассказываешь? Неужели ты пытаешься этим пробудить во мне любовь? Ты ставишь мне в пример скотскую распущенность спившейся проститутки, – такой любви ты хочешь? Мне жаль тебя, ты не умеешь любить, ты даже не понимаешь разницы между занятием любовью и удовлетворением похоти. Ты считаешь элементарное желание уважать себя чистоплюйством. Тогда я – чистоплюйка. Твои откровения меня не возбуждают, они вызывают во мне омерзение. Если ты думаешь, что я неполноценна от этого, то пойди завтра к любому из твоих друзей и скажи ему: я вчера рассказал жене то-то и то-то, а она, дура, не захотела со мной лечь. Я уверена, что ты унесешь с собой пару оплеух.
Не надо было упоминать его друзей. Пьяная логика подсказала ему, что я ставлю его ниже его приятелей, и он решил вырасти в моих глазах, поливая своих друзей. Он вываливал на мою голову кучи мерзостей типа импотенции, онанизма, триппера и прочих их достоинств, как будто он только и занимался всю жизнь тем, что подглядывал за ними в туалете. Улыбочка снова стала дикой и глумливой, глаза подернулись поволокой, ноздри трепетали. Испуг накатил на меня и, предчувствуя приступ слабости и потоки слез, готовые пролиться в любую минуту, я судорожно искала выход, и ухватилась за первое, что пришло мне в голову. Почему-то в голову пришло ответить оскорблением на оскорбление его друзей, но говорить я с перепугу не могла, поэтому принялась лупить его по лицу, с правой – по левой щеке, с левой – по правой. Я колотила его и колотила, бешено и быстро, пока он не пришел в себя и не схватил меня за плечи и не швырнул на стул в углу кухни. Он навис надо мной, слезы душили меня, но об этом можно было догадаться только по дергающимся плечам и дрожащим губам, – я сдерживала рвущиеся наружу рыдания. Он хочет видеть мою слабость. Фиг с маслом. Я подняла на него сухие глаза и уставилась ему в переносицу. Так бы я вела себя с бешеной собакой. Я ждала чего угодно, но он как-то сник, почти протрезвел, и бросил мне милостиво:
– Иди спать, психопатка. Я тебя не трону, можешь не волноваться.
Конечно, я тут же вышла. В комнате присела на кровать, прислушиваясь. Все тихо. Я встала, начала расстегивать халат. В этот момент вошел Семен. Я запахнула халат и стала глядеть на него в упор, чувствуя, как наливается злостью все мое существо. Я была готова убить его в эту минуту, и он почувствовал это. Попытавшись изобразить презрительную улыбку, он прошел на балкон, как ни в чем не бывало. Я смотрела ему в спину. Он оперся о перила и закурил, глядя вниз. Я выждала еще минуту, разделась и стала натягивать через голову ночную рубашку. Делала я все очень быстро, но стоило моей голове показаться из выреза рубашки, как мои глаза столкнулись с его блестящими глазами, наблюдавшими за мной с балкона. На губах его играла все та же улыбочка. «Улыбка садиста», – вдруг отчетливо поняла я, и меня затрясло от страха. Я забилась с головой под одеяло, но дрожь не проходила. Слезы лились, сдерживаемые рыдания переходили в судороги. Я почувствовала, как Семен подошел к кровати, разделся, лег рядом. Я сжалась в комок, сдерживая дрожь, но он все равно понял, что я плачу, и стал гладить меня по плечу и успокаивать. Я разревелась еще сильнее, а он все гладил меня и просил прощения. Протрезвел, – подумала я и поняла, что мне уже ничто не угрожает.
Я постаралась успокоиться и уснуть, напряжение начало спадать, слабость стала окутывать меня дремотой, как вдруг сон как ветром сдуло: его руки уже не успокаивали меня, они жадно шарили по моему телу. Я прошептала:
– Не смей меня трогать, – но он с силой развернул меня лицом к себе и попытался обнять. Я оттолкнула его, взглянула в неярком свете ночника на его лицо и испугалась. Он начал стягивать с меня одеяло, но я толкнула его с такой силой, что он глухо свалился на пол. Я с ужасом подумала, что мне не стоило его злить, теперь он озвереет окончательно. И не ошиблась. Он вскочил на ноги с перекошенным от злобы лицом и бросился на меня сверху вниз, пытаясь вдавить меня своим весом в постель, заодно заворачивая мне руки за спину.
– Не хотела по-хорошему, – выдавил он и грязно выругался.
Дальше он уже только рычал и хрипел, а я, отбиваясь из последних сил, все повторяла:
– Только попробуй, только посмей…
Когда после долгой борьбы мы катались по ковру на полу, норовя вцепиться друг другу в горло, я вдруг с ликованием почувствовала, что ничуть не слабее его, пьяного, и это придало мне сил. Я вырвалась и вскочила на ноги, но замешкалась, не зная, куда бежать. Я не могла оставить его, озверевшего, в комнате с ребенком. Я уже решила дать ему чем-нибудь тяжелым по голове и оглянулась в поисках чего-нибудь подходящего. Этого мгновения хватило Семену. Он схватил меня за ноги и резко дернул на себя. Я упала, стукнувшись головой о детскую кроватку, а он навалился на меня, заломив руки. Я уже почти не могла сопротивляться, но и он не мог меня взять: руки у него были заняты, ему приходилось держать мои. В бессильной ярости он начал трясти меня и бить головой о детскую кроватку. Я даже не почувствовала боли, но дочка проснулась и закричала: «Мама, мама», – больше она не умела ничего говорить. Семен не обращал на нее внимания, и когда ее «мама» слилось в одно протяжное «а-а-а-а-а», я сразу обмякла и потеряла силы. Семен почувствовал это и обрадовался. Мне уже было наплевать на себя. Я думала уже только об одном: как не напугать дочку.
– Твоя взяла. Отпусти меня, я успокою ребенка. Можешь меня покалечить, если тебе так хочется, но не пугай Малыша. Обещаю, что больше не буду сопротивляться.
Он не поверил, но отпустил, пригрозив, что если я долго буду возиться, он займется ей сам. Я взяла Малыша на руки, она захлебывалась в слезах, все повторяя: «мама, мама». И все же она быстро замолчала, как всегда, когда мне было плохо. «Не бойся, мы с папой играем», – больше мне ничего в голову не пришло, чтобы успокоить ее. И это подействовало. Все время, пока Малыш засыпал у меня на руках, Семен неотрывно смотрел на меня с таким выражением, будто смаковал то, что он сейчас со мной сделает. Несколько раз он пытался забрать ее со словами:
– Ну, хватит сюсюкать, она уже успокоилась.
Я не отдавала, Малыш начинал плакать снова. Наконец, она задремала, и мне пришлось положить ее в кроватку, иначе Семен вырвал бы ее из рук.
Я повернулась и зло спросила:
– Ты еще не передумал?
Он скользил по мне глазами и, натолкнувшись взглядом на порванную на плече рубашку, процедил:
– Я знаю, ты на это рассчитывала. Зря надеялась.
Я молча повернулась и пошла к постели. Он не заставил себя ждать. Я не сопротивлялась, но то, что происходило, конечно, было насилием. Длилось это бесконечно долго и, видимо, безрезультатно, отчего он свирепел еще больше. Сначала я плакала от унижения, отвращения и боли, потом слезы высохли, и я уже ничего не чувствовала, пустота заполнила меня и все вокруг, потом боль снова вернула меня к действительности. Я лежала, стиснув зубы, и думала, как жить дальше и стоит ли, но решила, что стоит. Не оставлять же ему Малыша! Боль нарастала, мне казалось, что меня заживо перепиливают пополам, и я уже думала только об одном: скорее бы это закончилось. Я искусала губы, чтобы не стонать и не кричать от боли, хотя чувствовала, что именно этого он ждал. Возможно, это ускорило бы развязку, но я не хотела, чтобы он получил то удовлетворение, к которому так стремился. Я не хотела, чтобы это ему понравилось. Пусть запомнит раз и навсегда: нельзя получить удовольствие от насилия.
Наконец все закончилось, по-моему, он просто выдохся. Он упал на спину, весь в поту и хрипя, как загнанная лошадь, и тут же уснул. Теперь его пушкой не разбудишь, – подумала я и пошла в ванную. Налила воды, разделась. Тело, все в ушибах, ссадинах и начинающих проявляться синяках, страшно ныло, но в воде боль стала утихать. «Хорошо, что лицо осталось невредимо, а то этого позора было бы не скрыть», – подумала я с горькой улыбкой.
https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/
