Время потянулось для меня мучительно медленно. Все сроки прошли, все неотложные дела были сделаны. В чемодане малыша ожидало отутюженное приданое, отдельно были упакованы вещи, которые следовало принести в роддом. На подоконнике стопочками, в порядке сдачи экзаменов, были уложены учебники и конспекты, на каждой из стопок сверху лежал листок с указанием даты и времени экзамена, перечнем вопросов с соответствующими им страницами учебников и конспектов. Я сделала это не из страха за Семена, не из беспокойства и даже не из любви, а просто для собственного спокойствия, чтобы и в роддоме меня не тормошили постоянными вопросами о местонахождении тетрадей или учебников. С Семеном мы почти не разговаривали, но это не было бойкотом с моей стороны. Минимумом фраз мы все-таки обменивались, но на чисто бытовом уровне. Иной потребности в общении я просто не ощущала. Семен, видимо, тоже.
Роды все не наступали, хотя прошло уже две недели сверх установленного врачом срока. Я все время прислушивалась к себе: жив ли мой малыш? Май заканчивался, весна в этом году рано уступила место лету. Стояла жара, и я много времени проводила на балконе, принимая солнечные ванны единственным доступным мне способом. Тридцатого вечером я легла спать с твердым намерением: идти завтра в роддом сдаваться – пусть сделают хоть что-нибудь. Дольше ждать было опасно. Семен уже спал, когда я почувствовала боль в пояснице. Я насторожилась, но боль быстро ушла и долго не возвращалась. Тем не менее, я поняла: началось. Со мной рядом не было ни свекрови, ни матери, и единственные знания о течении родов я почерпнула на занятиях для беременных, на которых врач предупреждал, что скорую следует вызывать, когда схватки станут регулярными, а интервал между ними – не менее десяти минут.
Советская пропаганда однозначно убеждала, что у нас нет детской смертности, ни дети, ни матери, в родах не гибнут. Себя я считала не слабого здоровья, поэтому страха не было, а боль казалась вполне терпимой, даже радовала, потому что приближала долгожданное событие. Я представляла, как возьму на руки своего малыша (я так называла того, кто должен был появиться на свет, хотя внутренне была уверена, что это – девочка). Я представляла, какой она будет. Она возьмет все самое лучшее от нас обоих. У нее будут мои огромные глаза, про которые многие говорили мне комплименты, только еще синей. У нее будет папин носик, так как мой был явно великоват. И папин маленький ротик, а не мой «до ушей, хоть завязочки пришей». И она будет маленького роста, как и я, но не такая крепышка, а стройная, как папа. Странно, я никогда раньше не задумывалась о себе, как о наборе отдельных элементов. И вот оказывается, что сама я маленькая, а все у меня большое: и глаза, и нос, и рот, и плечи, и бедра, и грудь, и живот. Ну, живот-то скоро исчезнет. Еще немного потерплю и разбужу Семена.
К четырем утра боль стала почти невыносимой и продолжительной, но каждый раз отступала в тот момент, когда казалось, что терпеть больше нет сил. Семен открыл глаза:
– Ты чего не спишь?
Боль как раз отпустила, и я ответила спокойно:
– Кажется, началось.
Он посмотрел на мое спокойное лицо и пробурчал:
– Спи, тебе, наверное, показалось.
– Наверное. Спи, я тебя разбужу, когда нужно будет.
Он не заставил себя упрашивать. Острая, нестерпимая боль накрыла меня, но злость на мужа была еще сильнее, и эта злость не давала мне стонать: пусть себе спит, пусть он пропустит и эту боль, и эту радость приближения, и напряжение ожидания, и счастливую уверенность, что все будет хорошо. А эта уверенность росла с каждой минутой. Я держала в руках часы и сверяла по минутам все происходящее со мной с той схемой, которая приводилась во всех учебниках по медицине, которые мне удалось прочитать на эту тему.
Около семи утра я решила: пора. Семен не сразу понял, зачем я его бужу, а когда понял, то не поверил: его представления о данном предмете сформировалось под влиянием кинофильмов, в которых героини метались, стонали, кричали и покрывались потом с ног до головы. Но он все же встал и начал быстро одеваться, не сводя с меня удивленного и настороженного взгляда. Я наставляла его:
– Скажешь, что роды первые, схватки по три минуты, интервал семь. Не перепутаешь – приедут быстро.
Он все смотрел на меня, а боль в это время все нарастала, и я испугалась не сдержаться под его взглядом, а потому сжала зубы и зло процедила:
– Ну, чего смотришь? Беги скорее.
Он испугался, засуетился и кинулся ко мне, но я прогнала его:
– Иди же, не на что тут смотреть!
Он повернулся и выбежал, а когда его шаги на лестнице стихли, и боль отступила, в краткий миг расслабленного успокоения я немного всплакнула, потом встала, умылась, причесалась, оделась, взяла давно припасенный пакет с документами и необходимыми мелочами и вышла на балкон. Через несколько минут, увидев подъезжающую к дому скорую, я заперла квартиру и стала спускаться по лестнице. Навстречу бежал Семен. Он был напуган, взволнован и мягко упрекал меня, что я не разбудила его раньше. Что я могла сказать ему? Что он просыпался, но спокойно уснул? Но он же просто ничего не понял! Почему я так веду себя? Почему я обкрадываю его, почему не даю нам шанса сблизиться через эту общую боль и общую надежду? Какая же я дура! Нужно было кричать и плакать, и дать ему возможность беспокоиться за меня, и утешать меня, и держать за руку. Все это уже было, но всегда заканчивалось новой болью. И все же я должна дать ему шанс. И я прошептала:
– Прости меня, не хотелось тебя пугать раньше времени.
Конечно, это было неправдой, но Семен принял мое объяснение и даже почувствовал мое смятение и истолковал его правильно: у него есть шанс. Уже внизу схватка настигла меня, и я с трудом улыбнулась врачам. В машине Семен говорил мне какие-то хорошие слова, просил держаться, уверял, что все будет хорошо. Я в этом и не сомневалась, я чувствовала себя сильной, благородной, умеющей терпеть и прощать. Сила исходила откуда-то изнутри, окутывала меня теплом, утешала и успокаивала, и я узнала ее. Я уже была знакома с ней. Любовь, безусловная и беспредметная, ко всем и ко всему, заполнила меня и заставила сжать его руку:
– Не подведи нас!
Он понял. Он все понял. Как хорошо, что он ничего не говорил, ничего не обещал. Он просто гладил мою руку, пока в приемном покое санитарка не напомнила ему, что пора уходить. Он растерянно смотрел на меня, пока я не отпустила его:
– Иди, у тебя сегодня зачет. Раньше вечера не приходи, все не так быстро.
Я ошибалась, все произошло гораздо быстрее, чем я думала. Уже в два часа дня я родила дочку. Родила, так ни разу и не вскрикнув. Мне все казалось, что другие женщины, надрывающиеся в крике, испытывают гораздо более страшные мучения, чем я, и было неловко отвлекать врачей, когда еще можно было терпеть. К тому же у меня еще не отошли воды, а значит, я еще долго не рожу. Пробегавшая мимо акушерка, пожилая и, видимо, настолько опытная, что ей достаточно было одного беглого взгляда, чтобы понять, что со мной происходит, закричала на меня:
– Ты что молчишь?
– А чего кричать, если еще можно потерпеть?
– Дурочка, у тебя же воды не отошли, ребенок «в рубашке» пошел!
– Хорошо, счастливый будет!
– Конечно, счастливый, раз я заметила. Ну-ка, милая, давай, тужься!
И я старалась изо всех сил. И лишь когда я услышала крик, негромкий и обиженный, увидела крохотное тельце с огромными голубыми глазами и маленьким, как пуговка, ротиком, слезы облегчения хлынули у меня из глаз. Врач, как раз больно надавившая мне на живот, удивилась:
– Вот дела! Рожала – не плакала, а теперь – задеть нельзя. Или тебе девку не надо, сына подавай?
Я улыбнулась. Какой вздор! Неужели, действительно есть матери, которые недовольны тем, что получили? Я лежала, расслабившаяся и уставшая, очень хотелось пить и спать, но спать мне почему-то не давали, зато все время подносили воду, и я пила ее жадно и с удовольствием. Меня уже зашили, но я все лежала на столе. На двух соседних столах менялись роженицы, и это, вкупе с нарастающей слабостью, навело меня на мысль, что я лежу здесь очень давно. Видимо, не все ладно в датском королевстве. Пожалуй, и в самом деле спать нельзя, хотя хотелось все сильнее. Видимо, я рано расслабилась. Я попыталась собрать остатки поддерживавшей меня силы, убеждая себя или ее, что мне нельзя сейчас умирать:
– Эй, стоп. Так не честно. Уж сейчас-то ты меня не бросай, сейчас-то ты мне нужнее всего. Сейчас мне нельзя, у меня малыш. Дочка.
И снова я ощущала прилив сил, открывала глаза и видела одно и то же: капельницу с перевернутым флаконом крови («эритроцитная масса», – всплыли обрывки медицинских знаний), трубочку и воткнутую в вену иглу, которую я практически не ощущала.
– Доктор, когда же меня отвезут в палату? Я спать хочу.
– Потерпи, тебе сейчас спать нельзя.
– Сколько же можно в меня вливать?
– Скажи спасибо, у тебя завтра такой гемоглобин будет, все завидовать будут. Это – последний флакон. Надо бы еще, да нельзя больше.
Кровотечение остановить не могут, – поняла я и испугалась, но врач распорядился отвезти меня в палату, и я успокоилась. В палате меня встретили с облегчением. Женщины, родившие позже меня, волновались, глядя на мою пустую кровать. Сестры, привезшие меня на каталке, помогли переодеть рубашку и бережно переложили, легко, будто я и не весила больше полцентнера. Меня знобило и, укутавшись одеялом, я сразу провалилась в сон. Нет, я еще успела увидеть на тумбочке букет цветов и записку. Я хотела прочитать ее, но строки плыли перед закрывающимися глазами. Потом. Я прочту ее потом.
https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/
