Несчастья не обходят нашу компанию стороной. Мало того, что у нас двое онкологических больных, которые честно и достойно борются со своей болезнью. Но иногда у человека нет шансов изменить себя. И я не знаю, как поступать в таких случаях. Имеем ли мы право вмешиваться в Божий промысел? Да и в чем он? Я всегда предполагала, что Господь посылает человеку болезнь, чтобы дать ему шанс преодолеть ее, увеличив количество любви в душе. А если ему не дан и такой шанс? А, может быть, это проверка нам, близким? Может быть, это нам дана возможность увеличить любовь в своей душе?
Беда пришла, откуда не ждали. Молоденькая девчонка, бухгалтер в одной из фирм в нашем здании, вышедшая замуж лет пять назад, наконец-то ждала ребенка. Все эти годы они с мужем любили друг друга, но не имели своего жилья. Свекровь приняла ее неважно, так, терпели друг друга. И вот – своя квартира, хотя и не без кредита. И долгожданная беременность. Девчонка преобразилась. Из маленькой ворчуньи, вечно чем-то или кем-то недовольной, она превратилась в цветущую, улыбающуюся будущую маму. Она больше не курила и совсем отказалась от спиртного, перестала ворчать и имела здоровый и довольный вид. И вдруг, когда срок беременности был уже достаточно большим, чтобы об этом знали все, но еще не достаточным, чтобы родить здорового ребенка, у будущей мамы ранним утром случилось обширное кровоизлияние в мозг. К моменту приезда скорой, которая прибыла невероятно быстро, картина была уже практически безнадежной.
У впавшей в кому матери удалили плод. Шансов у него не было. Матери тоже врачи не давали и одного шанса из тысячи. И все же муж надеялся и не давал согласия на отключение аппарата искусственной вентиляции легких. Ей сделали операцию, но она могла только немного продлить жизнь тела. Если бы начались улучшения, ей бы сделали еще одну операцию, но особых подвижек не было. Пока же даже формулировка «состояние стабильно тяжелое», казалось нам, не медикам, обнадеживающей. Ухудшений не было, и муж надеялся на чудо.
Именно так сформулировали перспективу выздоровления наши врачи. Но я-то твердо знаю, что чудеса случаются. Когда ее отвезли на операцию, наша комната приготовилась к акции поддержки. Мы раньше не слишком-то любили Наташку, но сейчас, потерявшая ребенка, больная, она вызывала в нас такое сострадание, такое желание помочь хоть чем-нибудь, что я точно могу сказать, что мы искренне любили ее. Я попыталась посмотреть ее в момент операции, попытаться послать ей энергию и любовь. Я представила ее лицо, и не смогла. Вернее, оно практически сразу затянулось багровым светом. Я видела только багровый свет перед своим мысленным взором.
Иногда сквозь этот свет прорывались яркие оранжевые всполохи. Вдруг сильная острая боль пронзила голову, и я отключилась от этого кровавого зрелища. Что я видела? Возможно, боль и борьбу за жизнь. Жизнь пока еще теплилась, работали нижние чакры. Ни голова, ни сердце в процессе не участвовали. И все же она боролась. Но мне не разрешено было вмешиваться. Девчонки тоже не преуспели. Изумрудно-зеленый цвет отказывался подчиняться и располагаться вокруг больной. И все же мы надеялись. Меня осенило:
– Девчонки, мы не можем вмешиваться. Нам запрещено, не знаю, почему. Но никто в мире, никто во Вселенной не может запретить нам посылать ей свою любовь. Давайте, попробуем. Хуже не будет.
Врачи, которые работают у нас и все время находились на связи с больницей, не верили в чудо, и просто ждали скорого конца. Муж надеялся, ждал, плакал и пил. По его просьбе наш директор финансировал почти безнадежное мероприятие. Если бы не он, аппараты бы давно отключили.
Мы с девчонками каждый день узнавали недобрые новости и не знали, что еще делать. У меня оставался один неиспользованный буклет доктора Коновалова, но мы не знали, имеем ли право его использовать. После короткого совещания мы все же вложили фотографию больной в буклет. Нам не дано вмешиваться, но ведь доктору даны гораздо большие права. И мы решили, что если кто-то и может вмешаться, так это Божественная энергия, призываемая Посвященным к постели больного через свой буклет. Как будто великий доктор просит Господа помочь. И, если Он разрешит, – чудо свершится.
Прошло пару недель. Состояние больной не стало лучше, но врачи увидели проблеск надежды. Состояние стабилизировалось настолько, что они сочли возможным сделать вторую операцию. Операция прошла успешно, насколько это было возможно. Спустя месяц стали дрожать веки, и мы, не медики, воспрянули духом. Врачи нашего оптимизма не разделяли: слишком обширным было повреждение, слишком долго больная находилась на аппарате искусственного дыхания, что усиливало кислородное голодание мозга, слишком хрупкими оказались сосуды. Слишком мало надежды, что это не повторится в любой момент. Все было слишком. Но девочка была жива. Постепенно, на час, на два, ее стали отключать от аппаратов, и она дышала сама. Собственно говоря, дыхание было единственной функцией, которая к ней вернулась. Прогноз врачей был не утешительным: максимум, что она сможет лет через десять, так это держать ложку. И то при очень хорошем уходе. Муж сходил с ума, почти не спал, мотался между работой и больницей, пил горькую и надеялся на чудо. Мать, услышав приговор врачей, сказала:
– Лучше бы она умерла.
Девчонки передавали эти слова шепотом, и я почувствовала в этих словах осуждение. Еще бы! Мать желает смерти своей дочери. Я высказала свое мнение:
– Ее мать очень мужественная женщина. И, скорее всего, верующая. Поддерживать жизнь тела, из которого, возможно, ушла душа, значит, продлевать его мучения и мешать душе совершить свое окончательное путешествие в другие миры. Только мать, любя искренне и бескорыстно, может так сказать. Я понимаю, как ей было тяжело и больно. Но она думала, прежде всего, о дочери. Смотреть годами на разлагающееся тело и не верить, что оно снова может быть молодым и здоровым, и наделенным разумом и душой, для матери нестерпимо. Возможно, мать чувствует то, чего не чувствуем мы.
Самая молодая из нас, Леночка, вяло попыталась возразить:
– Муж тоже любит ее, но ведь он делает все, чтобы она выжила.
– Мужчины любят по-другому. Более эгоистично. Он пока не представляет себя без нее. И чувство долга требует от него бороться до конца. Но где он, тот конец, на котором заканчивается долг?
Надежда, взрослая и пережившая не одну жизненную утрату, рассудила, как всегда практично:
– Скоро ее выпишут, не могут же ее держать в больнице вечно. И что он будет делать? Она даже есть не может. Нужна опытная сиделка. Медики говорят, что внутривенное питание обойдется тысяч в сорок в месяц, и сиделка столько же. Муж зарабатывает хорошо, тысяч тридцать. И кредит за квартиру. Даже если он устроится еще на две работы, его на долго не хватит.
Людмила, как всегда, не поддержала ни одну из сторон. Она просто предложила:
– А давайте снова попробуем ее посмотреть? Вдруг сможем!
Мне было страшно, но я ее поддержала:
– Давайте. Вдруг нам уже можно? Не может быть, чтобы столько мучений она прошла зря. Попробуем ее представить, и, если получится, будем посылать ей любовь.
В комнате наступила полная тишина. Я попыталась представить, но перед мысленным взором стояла непроглядная темень, изредка перемежаемая багровыми сполохами. Тогда я попробовала визуализировать радостную картину будущего, я хотела увидеть, как она улыбается. Черный свет сменился на белый. Он был ровным и холодным. Лица я не увидела, как ни старалась. Девчонки тоже не сильно преуспели. Им удалось воскресить в памяти картины прошлого, но это было не совсем тем, чего мы хотели добиться. Все приуныли.
Младшая, принимавшая все слишком близко к сердцу, разговаривала почти сама с собой:
– Не понимаю, за что ее так.
Я тоже не все понимала:
– Обычно я ставлю вопрос иначе: для чего все это? Возможно, тяжелая болезнь дается человеку, чтобы он смог почувствовать жажду жизни, благодарность к Создателю за то, что она так прекрасна, и любовь ко всему, что может потерять. То есть изменить свое сознание. Но в случае, когда человек лишен сознания, он не может меняться, не может работать над собой. Тогда и смысл ускользает. Не понимаю.
Людмила, смахивая навернувшиеся слезы, предположила:
– Значит, медицина насильно удерживает ее тело. Раз Бог не дал ей сознания, значит, он и не предполагал ее менять.
Мы были шокированы. Иногда устами верующего человека может прозвучать истина, которую все чувствовали, но не допускали в свое сознание. Я вспомнила прочитанное:
– Я читала, что у каждого есть своя программа пребывания на земле и свой срок. Если программа выполнена, человек уходит, и ничего сделать нельзя.
Леночка не хотела соглашаться:
– Да она ничего не успела, какая там программа!
Мне не хотелось вдаваться в философские дискуссии, у всех из нас была слишком разная подготовка, но и промолчать было бы не хорошо, фраза звучала как вызов Создателю.
– Программа, возможно, распространяется не на одну жизнь. Возможно, душе не хватало именно этого опыта. Но, скорее всего, срок пребывания души на Земле закончился именно сейчас, и никто ни в чем не виноват. А наше человеческое сознание не дает с этим смириться. Медицина у нас лечит тело. А тело подает признаки жизни. Значит, нужно их поддерживать.
Надя сказала то, о чем я уже давно думала, но боялась произнести:
– А вдруг это не медицина, а мы насильно удерживаем остатки жизни в безнадежно больном теле?
Все посмотрели на меня. Что это? «Ты начальник – ты и решай?» Они давно уже могли обойтись по работе и без меня, и обращались ко мне только в нестандартных ситуациях. Ситуация была, конечно, нестандартная. Но было в их ожидании значительно большее. «Ты – старшая». «Тебе принимать решение». «Интересно, как ты поступишь». И «мы здесь ни при чем» тоже было. И безграничное доверие.
Я смотрела на них, а они на меня. Они ждали и не отводили взгляды. Я встала и подошла к окну. Буклет с вложенной в него фотографией лежал в углу на подоконнике. Я стала молиться. Господи, прости меня за то, что не могу понять волю твою. Будь милосерден! И если милосердие твое совершит исцеление, да будет так! Если ты считаешь, что милосерднее прервать мучения плоти, пусть будет по-твоему. Прошу, если это так, пошли мне знак. Я взяла буклет и почувствовала жар в державшей его руке. Господи, принимаю волю твою! Я достала из буклета фотографию. Девушка улыбалась. Она была счастлива и красива необычайно. Но это была фотография мертвого человека. В ней не было энергии. Я взяла буклет и выбросила в мусорное ведро. Им нельзя больше пользоваться.
А вдруг кто-нибудь на помойке подберет? Или уборщица, увидев молитву на листке бумаги, не выбросит? Лучше бы его порвать на мелкие куски. Но рука не поднималась. Было в этом действии что-то ритуальное. Как будто я добивала больную. Я закидала буклет макулатурой, взяла фотографию и, уже собравшись с силами, подошла к девчонкам, сгрудившимся у Ленкиного стола. Все настороженно молчали. Я положила на стол фотографию.
– Смотрите, какая хорошая фотография. Она здесь такая красивая. И абсолютно счастливая. Некоторые люди ухитряются прожить жизнь и ни разу не почувствовать себя счастливым. Запомним ее такой.
Людмила заплакала:
– А что с фотографией делать?
Лена предложила отдать ее мужу:
– Это с компьютера, снимали на Новый год. У него такой может не быть.
Ее все поддержали. Больше на эту тему мы не разговаривали. Вообще долго не разговаривали. Все чувствовали себя соучастниками и переживали, каждый в одиночку.
Через два дня она ушла из жизни окончательно. И никто из нас не вспоминал вслух о том, что мы сделали. Возможно, девчонки никогда до конца не верили в связь наших действий с происшедшим, возможно, – щадили меня. Скорее всего, – второе. Потому что ответственность всегда лежит на том, кто принимает решение. Я горевала вместе со всеми. И все же мне было легче, потому что я знала: такова воля Божья. Я не стала акцентировать на этом внимание остальных. Люда понимает это не хуже меня, а для других и так мистики предостаточно. Нельзя слишком сильно давить на окружающих своими представлениями о жизни и смерти, когда они к этому еще не готовы.
Мы долго пытались найти смысл в несчастье, которое уже не может изменить сознание человека, на которого оно свалилось. А, может быть, это испытание дано не ей, а всем нам, ее близким? И перемены должны были произойти в нас?
https://ridero.ru/books/blog_nachinayushego_maga/
