Диван, любимый котами и Кирой, на день укрывался тонким хлопковым покрывалом, разрисованным кругами и треугольниками. Ей нравилось, что можно не жалеть, кидая поверх рюкзак, или придя, свалиться в уличных одежках. Собираться второпях Кира не любила, и позавтракав в кухне, яичница с полосками жареного сала, свежий пупырчатый огурец, еще раз полчашки кофе, она ставила распахнутый рюкзачок на диван и начинала неспешно ходить по квартире, кидая рядом нужное: фотоаппарат, пакетик с дополнительными карточками и батарейками, кожаный маленький кофр с объективом, салфетку для оптики, ах, да, заряженный плеер, кошелек, мобильник. Посмотрев на термометр (для этого пришлось отодвинуть на подоконнике Клариссу, а та упиралась, возмущенно топорща усы) Кира достала из шкафа квадратик пенки, отрезанной от старого гимнастического коврика. Легкий и тонкий, и можно сидеть хоть на снегу, если устанут ноги, хотя присаживалась нечасто, и бутербродов старалась с собой не брать, и шоколада, а бросала в маленькую черную сумку, куда складывала фотокамеру, горсть леденцов в ярких фантиках.
Еще в рюкзак отправилась ветровка, пара шуршащих пакетов из супермаркета, мало ли, что интересного обнаружится на побережье, если вдруг прогулка совершится к морю, или в степи, там уже вырастает новый чабрец, до цветения еще далеко, но мелкие жесткие листочки пахнут отчаянно и, заваренные, дают изумительный абсентовый цвет, будто в стакан плеснули жидкого изумруда.
На плоских озерах Целимберной косы, думала Кира невнимательно, вторым слоем сознания, расселись чайки, их так много, но ехать туда далековато, и хорошо бы вдвоем, чтоб снимать, как птицы поднимаются в воздух, все сразу. Однажды поехали на озера со Светкой, та азартно бежала по узкой бровке меж двух зеркал воды, махала руками, потом поворачивалась, вся в мельтешении птиц, и после взмаха Кириной руки снова бежала вперед, будто сейчас улетит вместе с белыми острокрылыми птицами. Потом они стояли рядом, следили, как чайки, успокаиваясь, выбирают место подальше, садятся снова, пестря мелкое зеркало белоснежными точками. И Светка, откидывая на капюшон забранные в хвост волосы, летела обратно, на бегу оборачивая к матери счастливое лицо.
Те снимки остались, некоторые были чудо как хороши, и располагая на шаблоне книжной обложки очередную томную красавицу в кринолине, объятую мускулистыми лапами очередного брутального мачо, Кира придумывала, вдруг ее найдет такая книга, на обложке которой поселятся бесконечная карусель белых птиц и бегущая среди них фигурка с поднятыми руками. Чтоб открыть книгу, замирая сердцем, и понять, все совместилось, от первого взгляда до самой последней страницы, и за ней - снова обложка, заключительным аккордом, может быть, те же плоские зеркала воды, и наполовину в кадре крупно - скула, нежное ухо, серьезный девичий глаз, тонкие пряди волос, забранные ветром из тугого хвостика.
- Где же та книга, - засмеялась Кира, запихивая вещички в рюкзак.
И о чем она? Да и есть ли.
Двор пленила трава. В апреле она вырастала так, что иногда Кире становилось страшновато, сколько же в ней силы, если прет из земли, поражая великолепным, без малейшего изъяна цветом. Ни единого рыжего пятна, или серого, одна ликующая плотная зелень. Трава в своем праве, она знает, нужно успеть. Солнце сожжет ее не осенью, как то случается севернее, уже к середине июля вместо зеленого сочного месива будет стоять, шелестя, рыжая густая шкура, совсем львиного цвета. И Кира не знала, какую траву она любила сильнее. Зеленое - прекрасно. Сильно, свежо, безбашенно. Рыжее, с тонкими высохшими корзинками и колосьями, что казалось, сами стоят над гущей, на невидимых проволочных стебельках - дивно и дико, и сразу приходит на ум слово "саванна", а еще мрачноватое, угрожающее "вельд". Так назывался рассказ о детской комнате, где злые дети устроили свой дикий мир, игрушечный, наполнив его львами, настоящими.
А еще, думала Кира, кивая соседкам на лавочках и обходя дворовых кошек, почему-то в этом году исключительно рыжих (потому что рыжее в зелени - великолепно), еще есть зимние травы, совсем черные, хотя, когда приглядишься, цвет у них серовато-желтый, все равно - черные. Торчат из скудных снежных наносов, не шевелясь, все живое, кажется, ушло из травяных скелетиков, выплеснулось зеленым соком, созрело семенами, высушилось огромным солнцем, и после их мочили дожди, забирая остатки жизни. Но зимняя степь, при всей ее печали, заключенной в тонких, напряженно стоящих стеблях, несущих на макушках плоские корзинки - тысячелистник и пижма, редкие метелки - конский щавель и полынь, или - растерханные острия пустых тощих колосков, не становилась кладбищем. В каждом таком стебле, цветом не отличимом от старой деревянной плашки, все равно оставалась странная жизнь, и Кира не могла объяснить толком, как это - жизнь в полностью умерших стеблях. Они ведь не оживут, из корней вырастут новые, отталкивая прежних. Да и кому объяснять, разве что самой себе. А для себя ей не нужны были слова.
Дорога вдоль стоящих торцами пятиэтажек отмечена была деревьями. Уже отцветшие абрикосы у дома Киры, старый вяз с длинными толстыми ветками между ее домом и следующим. На ветках вяза бытовали кошки, и воздушные территории были строго разграничены, черная с коротким хвостом Королева помойки никогда не занимала ветку Белого Генерала. Но сейчас апрель. И коты, цепляясь и раскачиваясь, выстраивались в очередь к хитрой котице-шпротице, которая, располагаясь на тонкой своей ветке, делала вид, что вроде бы и не против, но взлезть на нее ни у кого не получалось, и три претендента с тоской на цветных лицах смотрели, как четвертый (вернее первый) совершает вокруг Шпротицы свои так и эдак, и все таки и эдаки в итоге - никак.
Но я о деревьях, напомнила себе Кира. Дальше стоит тонкая алыча, похожая на ее школьную подружку, такая же высокая и угловатая, в белом кружевном фартуке поверх коричневого школьного платья. Когда Ленка в первый раз пришла в праздничный день в нем, таком, будто из морозных узоров на стекле сшитом, классная подняла ее, и перед всем классом, перед гыгыкающими пацанами и девочками в обычных белых фартуках - гладкое полотно, два кармана, две широкие лямки, - наорала с наслаждением, кричала, обзывая дурными словами, пока у Ленки не потекли слезы, капая на белое кружево.
На перемене Кира утешала подругу, уведя в угол рядом с туалетом. Та шмыгала, мрачно разглядывая мокрые пятна на белой полупрозрачной ткани.
- И вовсе не занавеска, - сказала горестно, а губы снова кривились.
- Дура она, - возмутилась Кира, - при чем тут занавеска, красивый какой гипюр, это батя привез, да?
- Ма-а-ме, - басом согласилась Ленка, - на ко-офточку, а она-а-а...
Совсем паршивое дело, поняла Кира, суя зареванной Ленке чистую промокашку из новой тетрадки, мама так хотела сделать хорошо, и сшила, сама осталась без кофточки. Теперь Ленке его носить, никуда не денешься, а как носить, если Элечка орет, как ненормальная.
Нет, вспомнила Кира, уходя от алычи-Ленки к другой алыче - кругленькой и нарядной, как беременная невеста, не говорили тогда "ненормальная", а почему-то "как подорванная". Орет, как подорванная. Много чего говорили интересно, и совершенно не так, как говорила Светка в ее одиннадцать или тринадцать. Надо будет спросить, по телефону, у них было на переменках это вот: рыба! Глуши!
Сашка Липанов подбегал сзади к кому-то из одноклассников, орал на весь коридор, вознося над головой жертвы учебник:
- Рыба!
И если кто-то успевал быстро отозваться:
- Глуши!
Книжка обрушивалась на голову. Фокус был в том, что если Сашка крикнет рыбу, а никто не ответит, то жертва успеет убежать (свалить, лахнуть, подсказала Кире память, опять же, никто не говорил "сделать ноги", например). Но Сашка был самым сильным в классе, и самым опасным, когда стал постарше, так что, в конце-концов он обходился без ответного вопля.
- Рыба! - орал Сашка, держа книгу над головой, ну того же Славика Жученка, и мгновенно отвечал сам себе, - глуши!
Шансов у маленького бледного Славика не было, белобрысая голова дергалась на тонкой шее, а Сашка гоготал, хватая его согнутым локтем и притискивая лицом к боку. Тащил к окну, и там, полузадушенного, расхристанного, отпускал, выбирая себе новую жертву. Удивительно, как вообще пацаны оставались живы после всех этих школьных пацанских забав на переменках.
Круглая алыча осталась за правым плечом, там же, где магазинчик в торце дома, а впереди свешивала до земли ветви, усыпанные узкими блестящими листиками, роскошная ива.
27.04.16
Нужны...
Слово выплыло само и Кира невнимательно прислушалась, не собираясь отвлекаться от ивы. И так всего вокруг полно, что мешает. Интересно, почему прекрасные ивы растут там, где много такого вот - мешающего? Эта стоит обок детской площадки: постоянно детские крики, летает мяч с грязным боком, идет стрельба из пластмассовых пистолетов. Другие, которые Кира держит в памяти, они тоже - или позади толпы парковых лавчонок или же по-над бетонными берегами городской мелкой речки. Как сорняки, только размером почти с цирковой шатер, и еще - прекрасные.
Она прошла под тонкими ветками, подставляя на ходу листочкам затылок и плечи. Так начинают весеннюю жизнь, что и цветов никаких не надо. Зеленый янтарь, солнечный цитрин, теплая прозрачная лимонадная кровь в четких прожилках. И тысячи тысяч узких листов, таких изысканных, будто каждый - главная драгоценность ивы, этой ивы, растущей почти на пустыре.
Я думала "нужны", о чем это?
Кира уже обходила курган посреди автовокзала, и, размышляя о слове, не стала решать, куда она идет или едет. Просто шла, отражаясь в далекой витрине, оттуда навстречу ей шла зеркальная Кира, плывущая очертаниями, и она узнавала себя по одежде. Иногда отражение очень нравилось ей. Когда случалось именно так, оно казалось чужим. Было так странно видеть, как зеркальную незнакомую Киру заслоняют прохожие, она исчезает, вдруг появляется, и после уходит совсем, куда-то в те места, до которых витрине не дотянуться.
На затененной платформе Кира села в маршрутку номер Љ37. Она стояла ближе других, в ней были свободные места, и в трех минутах от конечной жил старый парк, полный птиц и деревьев. Выбрала, не раздумывая, а голова была занята другим. Два варианта жизни зеркальной Киры, какой из них правильный? В одном Кира уходит все дальше, в неотраженное отражение, то есть садится в маршрутку, едет в ней, отдаляясь от Киры реальной, и выходит на конечной, в таком же парке, где все левое справа, а правое слева. Или же Кира уходит за край зеркала и там у нее совершенно другая жизнь, тайная, которую не угадаешь, не предскажешь, пока не попадешь в зазеркалье сама. Ничего нового. Сколько уже об этом написано и в сказках сказано, да и не в сказках тоже. Кира не претендовала на откровения и открытия. Открытием когда-то для нее стала собственная уверенность в существовании зеркального мира. Уверенность не случилась внезапно, просто в какой-то момент своей жизни Кира осознала, что верила в это всегда. Как и во многое другое. О чем лучше не говорить ни с кем. Если всерьез. Даже с любимой Светкой.
- Двери закройте! - прокричал шофер, все головы качнулись в такт, медленно провернулся за низкими окнами мир, набирая скорость и унося в себе другую маршрутку, в которой еще факт, а не догадка - сидела зеркальная Кира, и вот - исчезла.
...Или говорить с теми, кто поймет. А кто поймет? Если запланированный молодоженами человек появится, то, когда он доживет до солидного пятилетнего возраста, Кира получит собеседника, который не станет смеяться над ее словами. А потом вырастет. И назовет их сказками. Сказки бабушки Киры.
Ехать было очень уютно, в форточку залетал теплый ветер, весь из солнца, и Кира мысленно смеялась, представляя себя в виде сдобной старушки с щеками-яблочками и хитрым взглядом, вроде той, что из детства, распахивала ставенки, начиная фильм-сказку с горынычами и царевнами. Кире как раз было тогда лет пять и яблочную старушку она сильно не любила, сердясь на то, что бабка влезает в реальность сказки, мешая верить в чудесное.
Мысли сложились, когда она осторожно вылезла на остановке, придерживая дверцу - хорошо помнила, как однажды приложилась лбом, споткнувшись на высоких ступенях.
"Нужны", это как раз о словах. Она сказала себе, ей самой слова не нужны, для объяснения чего-то. И поторопилась. Нужны слова. Правда, думать ими она по-прежнему не может, да и не хочет, это так медленно, думать словами. Но если нужно оформить подуманное, то абы какие слова не подходят. Очень резко и сильно ощущается вес слова, его форма, его звучание. Раньше так не было.
Такого не было раньше, поправилась Кира, а вокруг уже стояли, прислушиваясь и млея в тепле, светлые стволы маклюр и черные стволы гледичий. Плиточная дорожка превратилась в тропинку, укрытую (тут Кира помедлила, подыскивая вариант, и сдалась, повторив уже подуманное раньше слово) гущей трав. И светил, как разбрызганное по зелени солнце, огромный куст форзиции, которая расцвела в этом апреле позже обычного, пропустив вперед миндаль, абрикосы и сливы. - "Не иначе проспала"
...Или Кира просто не замечала огромности мира слов? Как это было с зеркальной реальностью. Жила себе, зная, и вдруг поняла - я уверена, и думала, так же уверены и другие. А оказалось, для других это сказка, выдумки, романтический флер. Визионерство.
В этом парке она никогда не слушала музыку, тут жили птицы, в городе это ценно.
Так вот (и слева защелкал соловей, поразительно, и тут должны быть скобки в скобках, как подходит ему именно это слово - за-щ-щелкал, именно это он и делает), однажды, а может быть, сразу и дважды и трижды, она поняла, что выстраивая фразу, каждое слово проверяет, как свежие огурцы или летние помидоры на рынке. На вкус, на вес и наощупь, и чтоб аромат. И прекрасная форма. А еще они должны соединяться. Так, будто их притянуло друг к другу, и кусочки смальты легли в общий прекрасный узор, где нет сбоев, режущих глаз.
Яркие, просвеченные солнцем листья горстью на конце тонкой ветки, повисли над зеленью трав, янтарно-зеленые на изумрудно-зеленом. Кира остановилась, вынимая из сумки фотокамеру. И ушла в другую реальность, сосредотачивая себя в кисти листков, определяя верные границы кадра, его свет и его тени. Пусть на снимке будет видно, какая тонкая ветка, даже молодые листья отягощают ее, заставляя покачиваться, без ветерка.
И эти запахи. Сможет ли она снять так, чтоб картинка полнилась ими? Запахом новой травы, еще не срезанной и не измятой (все три запаха разные, знает Кира, один яркий и беспомощный, другой - сочный и печальный, а этот, новой травы - сплошной праздник, он закрыт в стеблях, как дом с яркими окнами, за которыми веселье, но дверь в доме нараспашку и туда можно всем), дальним запахом морской воды и слегка влажной глины обрыва, уходящего в пролив стеной, прорезанной корнями. А еще - запахом тепла, который тоже неоднороден, и его можно аккуратно и бережно расслоить на оттенки, как пальцами они в детстве слоили прозрачные камни слюды. Думали - слюда, оказалось, кристаллы гипса.
Кира закрывает объектив и морщит нос, уходя от листьев, которые забрала с собой, на снимках. Гипс - это совершенно не то. Он устойчиво связан с тяжелыми неуклюжими формами, с запахом больницы и неубиваемым, обязательно приходящим на ум - "проснулся - гипс".
Иная форма гипса обязана иметь свое название, решает Кира, снова смеясь и чувствуя себя королевой слов, подписывающей указы. Прозрачные тяжелые кристаллы, выпачканные глинистой пылью снаружи и несущие между тончайшими плоскостями такие же пыльные промежутки. А подденешь в нужном месте ногтем и, бережно отделяя, вот, держишь в пальцах тонкое, расписанное белыми, еще более тонкими трещинками, стекло. Конечно, волшебное, или - магическое, оба слова не так, чтоб хороши, но как-то же надо.
Будь осторожна, королева Кира, слова не просто цепочки из букв и слогов. Ты много читаешь, и тех, кто вдруг оказался мучительно недоволен языком, читала тоже. Если придумывать новые слова, все новые и новые, не значит ли это, что ты оказалась беспомощна с теми, которые есть? И язык откровения рискует превратиться в вопли и стоны того, чьи руки крест-накрест схвачены смирительной рубашкой. Сам он понимает, о чем кричит, но и только?
Ладно, решает Кира, а слева медлят, оставаясь, толстые мрачные туи, очень старые, я много не буду, и может быть, не буду совсем. Я только отмечу те сквозящие места в общем узоре, куда не подходят известные мне слова. И буду подыскивать. А если уж не найду, новое вдруг придет само? И вообще, хватит волноваться.
Она волновалась не из-за слов. Слева, как уже было сказано, ее сопровождали туи. Справа за свежепобеленным бордюром цвела жимолость, вперемешку с кустами спиреи. Там царили соловьи и солнце. В одном месте жимолость расступалась, открывая большие поляны новой травы. И Кира знала, когда она пройдет мимо просвета, и сделает вдоль бордюра еще шагов пять, то снова услышит запах. В марте его не было, и зимой тоже. Он появлялся в апреле и оставался до октября. Нежный и тающий, цветочный, и это вроде бы и не странно, рядом настойчиво пахла жимолость, и прилетал медовый аромат сливы. Но тут была лишь трава. Травища. Кира шла, ступала в волны запаха, он шел вместе с ней, вокруг, над, по сторонам. И вдруг исчезал, отпуская ее к запахам уже близкой морской воды.
Чудесно, да. Это было чудесно. А еще тут всегда было тихо. Даже если в парке бегали дети, проезжала машина, и под деревьями вились дымки от мангалов, - в границах дивного запаха стояла сонная, совершенно неподвижная тишина.
Кира знала несколько таких мест. Ах, да, еще нужно заметить, запахи вернулись к ней года через полтора после возвращения из мегаполиса. Там тоже думала - живу, думала пораженная Кира, когда оказалось, что ее нос становится носом лисы или зайца, думала, чую. Было так, будто вместо семи цветов, резко граничащих и немногих, вдруг стало - великое множество оттенков, тончайших, переливающихся, играющих на свету и меняющих себя.
Места, которые Кира нечаянно находила, были похожи в главном - они отличались от того, что их окружало. Еще в них стояла тишина, и не было времени. Оно там не двигалось, так нравилось думать Кире, не шевелилось, спало (глазам представлялась невидимая кошка, безмятежная, на диване).
Пока таких мест было два, она не особо о них думала. Слишком много всего толпилось вокруг, ожидая пристального, любовного внимания. Но когда, вскоре после восстановления чуткости обоняния и слуха, раньше затолканного ревом автомобилей и строек, их прибавилось и продолжало прибавляться, Кира это осознала. И удивилась. Стала внимательнее к улицам, паркам и побережью, куда привычно шла, за яркими мелочами, крупными планами, свежим воздухом. А вот тут пришло время насторожиться. Потому что эти отдельные, контрастные места стали появляться во множестве, как полыньи на непрочном весеннем льду. Кира не знала, так ли в реальности происходит или весенний лед просто идет трещинами, змеится, и распадается на части. Но очень ярко видела именно протаявшие дырки, разного диаметра, с почти прозрачными краями (мы становимся больше, Кира). И их становилось больше.