Яков Есепкин Готическая пoэзия

Нужна ли России Нобелевская премия по литературе?

*На встрече Владимира Путина с деятелями культуры не присутствовал автор выдающегося литературного произведения современности

В кого Лютер мог бросать чернильницы и вообще – зачем ими бросаться? Пусть протестанты ослабят слух «надмирной ватой», он бросал чернильницы в черем, по-иному, в адниц, ведьм, рогоносцев небесных верхотур, в бесноватых. Человечество, систематически отражаясь в глорийных зеркалах, выставляя для этого в авангард одно потерянное поколение за другим, трансформировалось ради спасения, в итоге сегодня практически некому прикрываться поликонфессиональными священными пергаментами. Некому, да и нечего прикрывать. Лавровые венки розданы губителям, убийцам. Давно пора с возможной откровенностью признать, этот мир принадлежит бесноватым. Все сакральные откровения (Иоанна Богослова и т. д.) о том же глаголят. Герои выбиты, хоры жалки и развенчаны. По одной из языковых реформ в русскую лексику плавно проникла часть речи «бес», заменившая обиходную ранее «без». К примеру, безсмертие – бессмертие. Вот вам и Кундера. Но такое нововведение лишь временная мелочь, сама проблема непомерно велика, по сути неразрешима. «Часть речи» Бродского столь ущербна, сколь вынужденно лукава. В письме лукавили самые выдающиеся мастера художественности и не только в письме, лукавили, чтобы выжить. Не выжил никто, избранные погибли. Но – время жить и время умирать. Ремарк недурно разбирался в вопросах обречённой героики, особенно с рюмкой арманьяка или бокалом рейнвейна в руке. Достаточно, достаточно и с лихвой певцов потерянных поколений, многие стали бессмертными, пав на полях литературной брани, уничтожив себя водкою и спиртом ангельской пробы в барочных особняках, истребив навечно блуждающие мёртвые души, рвущиеся к вселенской рампе. Смотрит ныне Алексеев на Станиславского, а Виктюк – в то самое зерцало, незачем играть, вернее, поздновато играться, заигрывать, расчёт мгновенен, расплата неотвратима: всякому в уши вольют белену. Ибо отравы в избытке, яд приготовлен для геройствующих лицедеев – принц Гамлет, спокойно спи. Когда б милому Ремарку можно было теперь поднести рюмку пурпурного арманьяка, он, следуя правде лицедейского искусства, поднял бы её за автора «Космополиса архаики», возможно, они упились бы о д е с н о. «Одесно» -- одно из определений, тиражированных в великолепной книге, воистину соблазнившей русскую лексическую системность (бессистемность) архаическими миражами абсолютистского величия. Кстати, «чермы» также введены в великосветский словарь Есепкиным, этимология слова, думается, такова: черема – смуглянка (несколькими веками ранее), значит, черма – чёрная, тёмная. И кто ж это? Ведьма, адница (посланница Ада) и т. д. У адников, всех неисчислимых гоблинов, троллей, нетопырей здесь вполне определённая миссия, они истребители, палачествующее воинство тьмы, проводники Ада и сапфирного Князя, они вершат приговоры, их индульгирует убиение Героя.
Есепкин сочинил монументальную сагу о потерянных поколениях. Сага вне времени, эпохально не соподчинена Истории. С такой нечеловеческой мощью вселенское Зло, мировое предательство никто не препарировал, посягавших на брутальный эксперимент удавалось своевременно остановить тем самым проводникам. Автор «Космополиса архаики» сумел как-то (неясно как) обмануть адовые армады хотя б в письме, заключив наиболее реальных из всех сущих на земле существ в литературный полис. Частью бестенные, частью бестелесные, частью цветущие телесно они буквально кишат в дивном Городе, пытаясь искушать в сумерках, при полнолунии либо полном затмении новых парфюмеров, подвигая их ко вхождению в адские легионы, алы. Огненные колесницы летят, в империалах и рыдванах мелькают черемные рожицы. Сочетать героическую песнь во славу потерянных поколений с поэтически безупречным экспонированием вселенского иудства, казалось, немыслимо, Есепкин достиг потрясающего эстетического эффекта. Чермы не могут вырваться наружу, т.к. заперты в серебре и пурпуре, книжный текст их не отпускает, довлеющее серебро парализует сознание, а пурпур (превалирующие в «Космополисе архаики» цвета) бесконечно регенерируется из крови жертв. Читайте «Кровь и вино сего певца», «Сребрите мёртвых панночек невзрачность», прочие статьи о возрожденческой книге, предмет авангардного ажиотажа стоит мессы, пусть хотя валькирической мессы в Христиании. Созвучность града с именем Спасителя также неслучайна, в «Космополисе архаики» случайных допущений нет, незримое присутствие Мессии лишь даёт возможность на время, на миг сдержать ведьм. Недаром автор где-то вначале прощается с венецианским честным зерцалом, дале грядут бои без правил, может быть, поэтому «Катарсис» и открывает песнь, после окончания которой не будет ничего. Книга целиком состоит из художественных обретений, её лексическая невообразимость определяется невообразимостью содержания. Внутренняя симметрия, меж тем, не идентична гармонии нагорных догматов, Есепкин, скорее, печалит идущих за ним, в апофеозе – Гибель. Вероятно, чествование Героя, бесконечные оды героике, панегирики «безсмертию» души и Смерти на земном поприще являют сущностную парадигму потусторонней саги. Даже случайно возникающий в полисах герой-одиночка не в состоянии уцелеть, его равно убьют призванные к убиению. Бесчисленные адники не просто двуличны и двулики, они многолики и невидимы, их нельзя типажировать, поведение их не контролируется. Когда спасение грядёт, следует решающий удар, уста отверзаются и чёрная жаба с трутью выпрыгивает наружу. Улисс действительно должен умереть. В абсолюте – погибнуть. Героика «Космополиса архаики» не только потрясает, она подаёт надежду, преподаёт урок. Ясно, коллекционера приведений убьют, однако их морочное наваждение проникает и отравляет миазмами, пожалуй, определённое замкнутое пространство, территорию Земли. Яд смертелен, яд вольют в ушную раковину (см. «Солярис»), изменить ситуацию не дано ни Мессии, ни плачущей Богоматери, ни Б-гу-Отцу. Что воспоследует по гибели – загадка, безответная загадка. Здесь с бесноватыми нельзя договориться, их нужно избегать, здесь их мир и вселенная. Непродолжительное нахождение рядом погибельно, людям воистину нельзя быть рядом с оборотнями, пусть оные выряжены в белые одежды. Казнь состоится в благоухании великолепного Божиего зарева (августа), месяц хорош для ухода в затмение, для вспыхивания в мозгу, сознании пурпурно-огненных К. Ещё один вечный маячок – мёртвые чермы в «Космополисе архаики» поселены в архитектурные порталы, таковые ниши как раз отличают эпохальные реалии, ведь сам ад в книге архитектурен, разве аннигилированные чермы-нигилистки манкируют холодными сумрачными пантеонами, в мраморных подвалах и анфиладах коих свалено в безобразном беспорядке самое вселикое Зло. Обнаружится раненый герой – они восстанут и восстенают, довольно одной капли крови лазурной.

Эд ТАРЛОВСКИЙ

Зерцало Гекаты


* Виктор Пелевин, Татьяна Толстая, Борис Акунин опасаются увидеть себя в гигантском античном зеркале "Космополиса архаики"

Совершая свое эпохальное путешествие из Содома в Коринф (как писал один из интернетовских авторов), сочинитель «Космополиса архаики» никак не дублировал Радищева и Пушкина.. Его, Есепкина, скитания и хождения куда мрачнее и безысходнее, ни о камер-юнкерстве, ни о пажеском розовом инфантилизме речи нет и быть не может. Картины, взору читателей открывающиеся, действительно страшны и потрясают воображение. «Над пропастью во ржи» переписали и создатель одного романа судится с эпигоном. В истории мировой литературы мало случаев молчания великих мастеров после определенного возвышения над толпой. Как правило, так называемые авторы одной книги («Клошмерль», те же «Кипарисовый ларец», «Божественная комедия» и т. д.) всё-таки грешили, пописывали хоть в стол, а хоть и для вящей услады читательской аудитории и успокоительства собственного эго.
Есепкин явил иной пример, создал готическую сагу «Космополис архаики» - все, дале – тишина. Зато смысловое, образное, метафорическое наполнение Книги века, ее лексическая невообразимость, художественное воплощение идеи доведены до совершенства. Уже сейчас требник разбирается на цитаты, а есепкинские псалмы соперничают с каноном Библии. Кто этот художник-созерцатель, каким чудом уберегся он от тех сил, о которых, в частности, слагал поэтический эпос? И теперь, после триумфа в Москве и Питере, сам автор остается загадкой. Номинальных писателей в России десятки тысяч, есть среди них прекрасные таланты, достойные имена, но с «Космополисом» сопоставить нечего. Если фрагменты о Рае и Чистилище у Есепкина при всем литературном величии полисов (строгого разграничения, как у Данте Алигьери, в «Космополисе архаики» нет, в полисах «Мелос», «Пурпур» и «Потир» более сюжетов и описания Рая, Чистилища-Чистеца, так у автора, в «Крови», «Царствиях» доминируют Ад, Аид, Тартар, Тартария сиречь Россия, а уж «Псалмы» вобрали немыслимую по концентрации сублимированную энергию Смерти, Небытия) возможно читать в общем без фундаментальной лексико-логической подготовленности, его описание «Картен» Ада неподготовленному читателю лучше отложить в сторону, хотя бы на время. Похоже, Есепкину удалось художественно детализировать самою сущность зарождения и распространения мирового Зла. Вот ведь еще вопрос: отчего народы, миссионерствующие герои и рыцари не спасались, не уворачивались от мечей и кубков с ядом Гекат и Цирцей, становились жертвами безотносительно истинности такого пути и такой плахи в конце дороги для каждого индивидуально? Есепкин поясняет: упасение невозможно, ибо инферна повсюду и, когда вы возжелаете спастись, мысль (т. к. материальна) мгновенно будет прочитана палачествующей армадой, грянет превентивное возмездие. Как Блок не прикрывал себя «Розой и Крестом», прочими художествами, его настигли и казнили, да столь жестоко – во гробе был безобразен. Ему и многим, многим просто не хватило воздуха жизни, прочности бытийной.
Есепкин смог довести тяжелейший литературный слог до эфемерной воздушности, тем покорил высоты, коими грезили предшественники. Начиная от Боратынского, к нему стремились приблизиться самые выдающиеся составители текстов, а не сумели, последним упал Бродский. Русский глагол занемог антикой и погиб. Именно поэтому художнический подвиг Есепкина обретает всемирную значимость, впервые в отечественной литературе, словно в зеркале, отобразилась мировая художественность и себя узнала. За подобную идентификационную героику, разумеется, восследует платить. Автор «Космополиса архаики» заплатил: вместо тронного золота он узрел кровавые вретища и вынужден был ко скитаниям, и был забвен Отчизной. Сквозные надрывные сюжеты мировой литературы выстроились в Саге стройною чередою и, персонифицируясь в Слове, к читателю буквально вопиют, причем (генезис материального) женскими слезными голосами, Федра и Корнелия, Медея и прелестная Мод, чистая Райанон и Патриция – все они ведомы в олимпии Аонидой.

Александр ПЛИТЧЕНКО

ЯКОВ ЕСЕПКИН

ЛИТИИ В ОДЕОНЕ

I-XX

I

Восстенаем, Господь, в слоте черных иглиц,
А сидят за Тобой фарисеи одесно,
Не узрят ангелки наших траченых лиц,
Звоновые Твои не живятся чудесно.

Ах, высоко лились золотыя псалмы,
Искрашали трухой нищету дарований,
Только сохнут и днесь на хоругвях гурмы
Василечки от сих иродных пирований.

Вижди, Господи, нас, буде слава Твоя
Не превянет-горит, осеняя церкови,
Гордовые певцы умножали ея,
Горла их пропеклись чернозмейками крови.

II

За мытарства ль Христос возжалел
Не прошедших святые оплоты,
Вертоград Гефсиманский истлел
И без шпилей мертвы камелоты.

Васильков полевых не узреть:
На венцах лишь они и сверкают,
Двиньтесь, мытари, всем и гореть,
Разве истинно веры алкают.

Яко минем страстные пути,
В огни темные души вселятся,
Чтоб с любовию нивы прейти,
Где цветки наши палые тлятся.

III

Веночки белые сонимем,
Преобнажим святые лики,
Имен ли, цветности не имеем,
Одно лишь – смертию велики.

Худые крови излиенны,
В очах лазури не осталось,
А звезды Божии нетленны,
Число их парками считалось.

Над перстью ангелы воспрянут,
Над белым цветом закружатся,
И нимбы мертвые протянут,
Во коих звезды обнажатся.

IV

Яко певчим нельзя уцелеть
И преложны венцы золотые,
Так и будемся в тернях алеть,
Кровотлести, елико святые.

Но еще восхотят, восхотят
Голосов божеимных и песен,
И еще ангелочки слетят,
Чтобы узреть: единый не взнесен.

До поры ли молчанье храним,
Изордеется пламень болотный –
Этой алостью мы ограним
Иисуса венец всезолотный.


V

А и тратно, Господь, наши красить гробы
Васильковым сребром, вешней цвет-озолотой,
Все позорные днесь расписанны столбы
Бойной кровию чад и нисанскою слотой.

Мы слезами вотще на крестах изошлись,
Молодицы в пирах стервенеют безложно,
Со кадящей гурмой колпаками пречлись,
И молиться теперь, и алкати неможно.

Так не смогут одно и перстов окраснить,
Белой краскою мы восписали по черни,
Станут нощно, Господь, колокольцы звонить –
Убелятся тогда наши рдяные терни.


VI

Что хотите еще отнимать,
Мы и в смерти богаче не стали,
Всё претщимся цветки сожимать,
Из которых венец заплетали.

Во среду к нам слетят ангела,
Исполать озолотам их ясным,
Яко тризна у нас весела,
Время рдеться глициниям красным.

Будут мертвые звезды гореть,
И неживы, а света не имем,
И еще положат умереть –
Лишь тогда мы венец этот взнимем.


VII

За эти красные псаломы,
За то, что звезды мертвым светят,
Введут нас в Божии хоромы
И ангелочки всех приветят.

Темно дорожье Иудеи,
Во злате мертвых убоятся,
Алкали крови лиходеи:
И где теперь они таятся.

Где Смерти грозная старизна,
Где Слово – книгу озаглавить,
Красна веселием и тризна,
И ни спасти нас, ни ославить.

VIII

Золота наша Смерть, золота,
К ней мы жизнею всей и стремились,
Век брели от Креста до Креста,
Без огней горнецветных томились.

Но воспыхнут еще васильки
О могилах и звоны ударят,
И сплетут голубые венки
Нам тогда, и червицей подарят.

В крови нашей страстные пути,
Бою их не избыть ледяному,
И такими, Господь, нас пречти –
Не могли мы соцвесть по-иному.


IX

Ах, Господь, мы теперь неодесно сидим,
На трапезных пирах царевати не тщимся,
Иисусе-царя со терниц преглядим,
Во спасительный день ко Тебе и влачимся.

Излетели в лазурь от пиров ангелки,
Благодатный огонь расточен по кюветам,
Только были одно мы всекупно жалки,
Сколь хоромных живить ослепительным светам.

Ныне темен, Господь, светозарный канон,
И горчат куличи, и вино солонеет,
И плетется в псалмы боготраурный звон,
Чрез пасхалии Смерть надо златом краснеет.


X

Положатся Христу васильки,
Яко роз и шиповья не станет,
Отберем юровые цветки,
Их ли Смерть о тернице достанет.

Будет венчик тяжеле креста,
Пречернее церковных лампадок,
Ах, багряная цветь излита,
Вертоград наш разорен и падок.

И не станется горних огней,
И начинут светила клониться,
И тогда от кровавых теней
Мы соидем, чтоб ангелам сниться.


XI

Мы кровью нети освящали,
Юдоль Господняя широка,
А нас и мертвых не прощали,
И с житий выбили до срока.

Угаснут свечи во трапезных,
Не будут книжники стучаться,
И со трилистников обрезных
Начинет злато источаться.

И возгорать сему листовью,
Христу ль темно, явимся в цвети --
Своей точащеюся кровью
Обжечь безогненные нети.


XII

Хватит мертвым сирени златой,
Ангелочки ль ее пожалеют,
Были мы во когорте святой,
Всё еще наши тернии тлеют.

Расточатся благие огни,
Соцветут пятилистья в июне,
Так зардеются розы одни,
А горели и святые втуне.

Нет распятий иродских черней,
Та сирень холодит камелоты,
Всем и хватится наших огней,
Сколь не будет для гробов золоты.


XIII

Веселятся, Господь, скоморошьи ряды,
Но огнем возгорят червоцветные лиры,
И собили зачем псалмопевцев чреды,
Нечем боле теперь красить эти порфиры.

Василечки-цветы претеклись из корон
Вместе с кровию чад, разделивших мытарства,
Недоступно высок вседержительный трон,
Прозябают в крушне многоземные царства.

Век держали, Господь, нас за жалких шутов,
По успенью внесли в образные альбомы,
Хоть и немые мы вопияем с крестов,
И точатся по нам первозвонные бомы.


XIV

И бывает серебро в крови,
Сколь огоням червонным точиться,
Ко Христосу взалкаем: живи,
Мы и мертвые будем влачиться.

Вот приидем к Нему без венцов,
Червотечное сребро уроним,
Различит ли одесных певцов,
Хоть сочествует нас Иероним.

А терничным не цвести лучам –
И преминем иродские версты,
И тогда лишь Господним очам
Зримы станут кровавые персты.


XV

Мы к алтарю стези торили,
Христосу алча – огнь увидеть,
Любовь Его боготворили,
Страшились жалобой обидеть.

И кто пренес бы те мытарства,
Но чуден путь со перстью ровный,
Во стенах Божиего царства
Горит венец Христа всекровный.

Так что ж горчей полыни хлебы
И свечи кровью обвиются,
Жива любовь, а мертвы небы,
И гвозди нам одне куются.


XVI

Преточатся волошки в лугах,
Исцветут золотые рамоны,
И тогда о мирских четвергах
Станут бить кровеимные звоны.

Веротерпцев искать со огнем,
А и мы мировольно горели,
С полевой ли дороги свернем,
Не обминуть сие акварели.

Эти блеклые краски легки,
Полыхать им на вербной аллее,
Мы ж Христосу несли васильки –
Звонов цветик любой тяжелее.


XVII

Ах, недолго цветут и лазурь-васильки,
Травень пестует их, а рамонки сминают,
Как уроним, Господь, из десниц туески –
И приидем к Тебе, аще нас вспоминают.

Собирали мы в них те цветочки весной,
Отреченно плели рукоделья неловки,
Ароматы вились золотой пеленой,
Долу ныне легко их клонятся головки.

А и сами, Господь, тяжело премолчим,
Яко бельная цветь, наши головы ницы,
Слили кровь и одно пурпурою точим,
И хоругви плетут из нея кружевницы.


XVIII

Будет лето Господнее тлеть,
Расточаться во благости дольной,
И не станем тогда мы жалеть
О Кресте ли, о розе юдольной.

Соберем луговые дары
И в красе цветяных одеяний
Изъявимся гурмой на пиры –
Веселити их чернью даяний.

Ах, не жалко июльских светил,
Только б видел Христос оглашенных,
Только б рек Он, что мертвых простил
И не вспомнит грехов совершенных.


XIX

Горят в коронах полевые
Цветы меж сорной озелени,
Инаких нет, а мы живые,
Студим кровавые колени.

Куда влачимся, там и север,
С колен восстанем – обернемся,
Найдет коса на белый клевер,
Тогда чернить его вернемся.

И будут ангелы неловки,
Исцветность палую сминая,
И те зардевшие головки
Превиждят: всяка именная.


XX

Со левкоев цветущих венки
Заплетем и приидем к чертогам,
Опознают ли нас ангелки –
Исполать вифлеемским дорогам.

Будет ясное лето гореть,
В белом клевере тлеть-расточаться,
И очнемся еще усмотреть,
Где на царствие Божье венчаться.

Мертвым нечего даже снести,
Им и звезды тлетворнее свечек,
Ах, Господь, мы и будем тлести
Хоть во льду херувимских сердечек.

МУЗЫКУ Я РАЗЪЯЛ…

По Москве гуляют слухи о том, что на каких-то интернет-сайтах опубликована так называемая «Таблица Есепкина». Предполагается следующее. Во время написания «Космополиса архаики» гениальный литератор вынужден был изобрести, вывести некое универсальное уравнение, создать «рамку», позволяющую проверять (всесторонне) текстовую гармонию. В итоге автора культовой книги о загробном мире постигло разочарование, ибо проверки на соответствие условно-абсолютному качеству не выдержала практически ни одна строфа русской классической поэзии. Говорят, проверке подлежала лишь оригинальная поэзия. Действительно, скверный анекдот. Прозаические тексты, разумеется, никто не рискнёт подвергнуть алгебраическому анализу, в них, безусловно, содержится лексическая какофония, переводы также выносятся за скобки, а вот поэтическую Музу, право, жаль. Не секрет, поэты глухи к своему слову, уж если нечто написали, любят это смертельною любовью. «Ай да Пушкин…» -- невинный тонкоголосый возглас скучающего повесы. Александр Сергеевич хотя право имел на восторги. За Барковым он в силу дара облагородил поэтическую словесность, правда, от скабрезностей и в стихотворных текстах, и в эпистолах не удержался. Если Пушкин сумбурен и слаб, он слаб в сравнении. Когда появился «Космополис архаики», возникла (после более чем полуторавековой паузы) уникальная возможность сравнить канонические тексты «солнца русской поэзии» с иным эталонным письмом. Выводы пусть делают лингвисты, литературоведы. Ныне они явно обременены догмой, её тяжести возможно избавиться разве новому Белинскому. Но где современный неистовый Виссарион? Его нет, как нет и великой литературы.
Вспомним, гениальная критика всегда существовала в эпоху бытования выдающихся художников. Яков Есепкин – исключение, его «Космополис архаики» -- исключение невозможное, поэтому ожидать приятия гениального поэтического эпоса либо собственно литераторами-современниками, либо критиками нельзя. К тому же в абсолютной степени не ясна природа самой книги, до Есепкина русская литература даже опосредованно не соотносилась с античной каноникой, «Космополис архаики» по сути уничтожил и эту догму. Читайте, кто не читал, убеждайтесь: литературный феномен реален, материален, исчезнет в одном из очарованных (им же) мест Интернета, явится в другом. «Космополис архаики» посвящён странствиям, скитаниям по мирам, городам и весям, давно не существующим. И сам Есепкин суть очарованный странникъ, его полисы чудеснее нынешних и покрытых пеплом великолепных мировых столиц. Пожалуй, единственная связующая нить с реальностью – неотрицание торжества всемирного зла, в «Космополисе архаики» можно избавиться всего, только не предательства. Совсем не случайно рядом с главным героем здесь всегда присутствуют великие исторические «продавцы» (ударение на втором слоге), многие из них выходят на свет впервые как раз в книге. Клио их маскировала, Есепкин аккуратно снимает исторические флеорные маски. Даже не так. Не снимает их, но понуждает величайших замаскированных злодеев к снятию розовых шелков и прекращению маскарада. Постфактум, когда узнавание состоялось, все вновь равны, однако такое страшное равенство делается возможным в загробном мире. Не исключено, перенос действия в мир иной понадобился Есепкину для решения простой задачи, чтобы не утруждать себя необходимостью доказывать невеждам реальность отсутствия времени. Хронос повержен, действие не имеет начала и завершения. Помимо неутруждения игрою в бисер с глупцами, Яков Есепкин открывает перед Музою немыслимые возможности, он не только создаёт новейший лексический словарь и, в качестве его торжественной части, скорбный всечувственный тезаурис, а и с математической точностью ломает урочную тонику, меняет за Тютчевым местоположение ударений, безударные слоги обретают реквиемную ударность, результатом становится невероятное по эмоциональной мощи звучание Слова.
Эстетика «Космополиса архаики» за гранью выученных вековых уроков, открытые уроки Есепкина возносят их участников к безвоздушным высотам. Воздуха и для лёгкого дыхания в полисах нет, воздух нужен живым, царство теней уберегает всякого странствующего, скитальца небесного от губительной среды, преображая и обращая в собственную тень, по возвращении назад чудодейственный озон будет посвящённых беречь вневременно. И главное. «Космополис архаики» не стал бы вершинным произведением русской поэзии ещё при непременном условии: когда б не имел безупречной формы. Ах, оспорить бы приоритетность (кому, ну не Акунину ж с Пелевиным, да хоть кому – стилистов несть), не получается, канон и форма не позволяют.

Мария ВИНОГРАДОВА

Яков Есепкин

На смерть Цины

Четыреста шестьдесят седьмой опус

Меж созвездий лилеи цветут,
Взнимем лики в холодную млечность,
Аониды хотя ли почтут
Май пенатов и нашу увечность.

Се юдицы опять веселы
И о них злые вдовы мелятся,
И гнетет вековые столы
Желть цветков, и оне веселятся.

Здесь любили и мы пировать,
Сгнили яства и сад неутешен,
Хоть явимся еще - обрывать
Звездный цвет с мертвожелтых черешен.

Четыреста шестьдесят восьмой опус
.
Золотыя шары отисним
Тонкой нитью червовой ли, пудрой,
Спит Щелкунчик во мелах, а с ним
Легок Рании сон белокудрой.

Хвоя бледная, царственный мел,
Юность злая и где, от германок
Прочь, Гофман, сколь бояться умел,
Веселись над фольгою креманок.

Всё порфирные эти канвы
Ближе к утру меловницам снятся,
И герольды молчат, и главы
Нимф со хвоями кровью тиснятся.


Видео на youtube: Leda 684 «Космополис архаики» (новинка).

Алтарные эпистолы

Представляется, Рильке вкупе с Эзрой Паундом решили улыбнуться современникам обнадёживающе, русский читатель отвык от литературного величия, вербализованного и артикулированного посредством родного языка. Где оно, кундеровское бессмертие? Где магический кристалл Творчества, кому из писателей не скажешь: «Господин соврамши»?
Увы, наблюдается убийственная институциализация правил поточного письма, здесь и о магическом реализме нужно забыть. Вокруг слесари, столяры-чернодеревщики, некие ремесленники, коим чуждо самое слово, сочинители дневных и вечерних романцев. И вот через Интернет пришло послание другого рода: «Космополис архаики», заявленный как готическая поэма. Действительная масштабность её поражает, как-то не хочется литературоведчески препарировать книгу («музыку я разъял как труп»). Сделают сие другие, разберут, подвергнут спектральному анализу текст архаического сочинения. Кстати, он абсолютно новаторского свойства и характера, хоть помещай в гумилевский фарфоровый павильон. Причём внешне вполне походит на музейный экспонат вековой давности. На то и гений, чтобы ввести в заблуждение. Уж не пылится ль поблизости «Мцыри», не точит ли зрак желтизной «Витязь в тигровой шкуре»? Ах, пьянящая, словно весенняя сиреневая тьма, архивная пыль…
Шумит, шумит, витийствуя, морская волна, подходит к изголовью Творца с тяжким грохотом. Вспоминаю «Камень» Мандельштама, каким-то чудесным образом он запрятан в архаических кружевах «Космополиса», правда, изменён до полной неузнаваемости. Но камень здесь библейский, досеребряновечный. Вижу и строения Византии, и лигурийское побережье…Я не буду ничего добавлять, просто позову всех, кто ещё книгу не видел, - идите и смотрите. Такого в истории русской литературы не бывало, это – алтарное письмо, художественная иконография.

Дина ПОЛЕЕВА

Яков Есепкин

Пастель

Египетская цедра над метелью
Сменилась топким цеженным огнем,
И жалованный снег предстал купелью,
И слух потряс Зевес, рассеяв гром.

В цезийское пространство ход отверст,
Искрится фиолетом чермный перст
Антихриста, но вечно существует
В природе роковая правота,
А днесь ее вместилище пустует,
В каноне солнце Божия перста.

Елику смерть о черном балахоне
Куражится, поклоны бьет, вино
Из сребренных куфелей (на агоне
Убийц холодных, прошлое темно

Каких, летучих ангелов отмщенья,
Заказчиков расплаты, иродных
Мелированных ведем, обольщенья
Не ведавших иного и родных

Отцов невинных мальчиков кровавых,
Царевичей всеугличских, царей
Развенчанных в миру и величавых,
Помазанных их дочек, пастырей

Грассирующих преданных урочно,
Без серебра алкавших крови их,
Алмазных донн и панночек, бессрочно
Почивших в Малороссии, благих

Когда-то, ныне желтыми клыками
Украшенных садовников, хламид
Носителей колпачных, брадниками
Крадущихся вампиров, аонид,

Небесной лазуритности лишенных,
Жертв новой гравитации, другой
Колонны адотерпцев оглашенных)
Лиет вольготно в скатерть, дорогой

Пейзаж для сердца, из венецианских
Замковых окон видимый, темнит
Личиной злобной, дарует гишпанских
Высоких сапогов короб, теснит

Сама еще белесых наших гостий,
Блондинок, сребровласок, чаровниц,
Но только натуральных, ведем остий
Им кажет черни, сумрак оконниц

Почти и новогодних застилает
Хитонами ли, бязью гробовой,
Молчит, а то собачницею лает,
А то взывает чурно, кто живой

Откликнись, будем пир одесный ладить,
Еще играют Шуберта в саду,
Моцарта явствен шаг, музык усладить
Чарованных готовый, заведу

Сейчас, а снег декабрьский не помеха,
Чем далее, теплей он, милых дев
И другов честных в царственности меха
Сибирского, пушнины, разглядев

Какую ведьмы в зависти лишь ахнут,
Гагаровой к вишневым деревам,
Здесь вишенки мороженные чахнут
В корице сахаристой, кружевам

Желточным их пойдут сирени пудры,
Как всякую любовно обернем
Бисквитами и сдобой, были мудры
Евреи местечковые, рискнем

С царевишнами к ним соединиться,
На маковые ромбы поглядеть,
Бывает, царским кухарям тризнится
Обилие столешниц этих, бдеть

Сегодня им о яствах непреложно,
Пускай засим рецепт перенесут
В палатницы хоромные, возможно,
Еще царей отравленных спасут,

А смерть, гляди, опять кикимор дутых
Презрев, лиет по скатерти вино
Из битого начиния, согнутых
Юродливо бокалов, решено,

Пируем хоть с мертвыми рядом, сверки
Теперь не нужны, истинно чихнем,
Покажутся тогда из табакерки
Черемницы и черти, сих огнем

Порфировых свечей осветим, ярка
Заздравная свечельница, когда
От жизни и не видели подарка,
Что ж требовать у смерти, иль сюда

Нелегкая внесла ее, угасло
Сколь денное мерцанье, так одно
Ей в ноздри вклеим розовое масло,
Боится роз косая, а вино

Хоть криво, но лиет еще, отравней
Сыскать непросто будет, а куфер,
Хоть бит, как прежде полон, благонравней
Презреть и нам развратных, Агасфер

Теперь сих отравительниц не любит,
Я знаю, много брали на себя,
Шутили не по делу, сам и губит
Пускай адскую челядь, пригубя

Несносное отравленное пойло,
Реку вам, други, ладите балы
Пировные, гостям рогатым стойло
Всегда найдется, царичам столы

Пусть нынче камеристки сервируют,
Смотреть люблю движенья, угодить
Хотят оне успенным и балуют
Живых, кому за кем еще следить

Один сегодня помню, тьмой беленье
Скатерное кривым не очернить,
Мы выстрадали благое томленье,
Бессмертию не стоит временить,

Когда цари пируют вкруг одесно,
Когда живые царичи, а сих
Невесты ожидают, благовестно
Такое пированье, бабарих

Здесь можно смело к чурным приурочить,
Молчание их выдаст, нам пора
Дела вершить земные, не сурочить
Невинно убиенных, за одра

Червницу не зайдем и возалкаем
Суда великонощного, коль яд
Иных берет, черноту отпускаем,
Тлести ей меж эльфиров и наяд,

Одну, пожалуй, косную оставим
Чермам во назидание, перчить
Начнемся белым пересом, заправим
Лукавые мозги, сколь огорчить

Решит смешного рыцаря, сиречить
Возьмет опять привычку, совлекать
Царевн в альковы, стольников увечить,
Иродничать и ёрничать, алкать

Веселия на тризнах цареносных,
На службе у порока зреть святых,
Орать безбожно, фей златоволосных
Лишать воздушных нимбов золотых,

Греми пока, нощное балеванье,
Замковые ансамбли заждались
Музыки и акафистов, блеванье
Кашицей мертвой суе, веселись,

Товарищество славное, Селены
Взывает свет, нести быстрей сюда
Фламандские холсты и гобелены,
Рельефные гравюры, стразы льда

Хрустального, шары чудесных фором,
Сребряные, порфирные в желти,
Витые алебастрами, узором
Диковинным горящие, внести

Быстрей велю и блюда выписные,
Фаянсами разящие гостей,
Алмазовые рюмки, именные
Суповницы из крымских областей,

Орнаментные амфоры, куферы
Красные, изумрудные мелки
Для ангелов, точеные размеры
Отметить возжелающих, лотки

Со яствием нездешним, на капризы
Рассчитанные, негой кружевной
Богатые кофейники, сервизы
Столовые, молочниц пламенной

Ансамбль еще, пирожницы, свечений
Держатели вальяжные, чайных
Китайских церемоний и печений
Гофрирный антураж, пироносных

Конфетниц череду, еще креманки
Холеные, цветовья севрских ваз,
Пируем, аще балов самозванки
Зерцальниц не преидут напоказ,

А серебро прейти сим невозможно,
Пусть плачут в стороне, взирая наш
Горовый пир, напудриваясь ложно,
Чтоб время обмануть, резной лаваш

Им снесть, а то для пифий горемычных
Украсть вина куферок, пармезан
Стянуть при верном случае, клубничных
Желе набрать украдкой иль нарзан

Какой хотя кианти на замену,
Иль мусс, иль кухон сливочный, грильяж
Наладить в туесок, вторую смену
Им жариться едино, сей типаж

Знаком балам и нами узнаваем,
А ну, чермы, офорты геть чертить
Куминами и фенхелем, бываем
Нечасто рядом, бойтесь осветить

Чихающие рожицы, берите
Сиреневые пудреницы, тушь,
Паршу невыносную, хоть орите
В себя, покуда краситесь, на чушь

Адскую мы елико не разменны,
Помазание ждет нас и престол,
Как могут бысть куферы мертвопенны,
Пьем здравие, серебро этот стол

Разбойное не может изувечить
Соцветностию мертвой, нам оно
Всегда служило верой, бойтесь речить
Ползвука, если в серебре вино.
•

Весна патриарха


Киоты всемирной литературной классики хранят достаточное количество полотен-икон с золотым обрезом. Сложились традициональные градационные контенты, произведение, отвечающее эпохальным параметрам, духу времени легко обнаружить в адекватной хроносной нише. Иначе говоря, художник, будучи в плену у времени, выступает не только в тривиальной роли заложника вечности, а и вынужденно облачается в одежды современников. Одеяние Смерти при этом скорее отпугивает либо смешит обывателя, склонность гения к пожертвованию и самоистреблению навевает обывательские же скудоумные мысли, в творческой среде считается метафорой. Так спокойнее – предавать и не замечать убиения святых. Вообще скудоумие есть отличительная черта всякого (элитного и маргинального) социумного среза, исторически ответственного за палачество. До конца не ясно, какое из двух известных качеств, алчность или глупость, более вредоносно для Творца, просто Божьего человека. Одна старушка подбросит хворостинку в костёр, дабы жертва аутодафе излишне не мучилась, иной крестьянский сын принесёт бензин в коровьем черепе – плеснуть в костерок с той самой целью, старая дама из интеллигентских кругов остановит сочиняющего сакраментальным: «И зачем писать ещё, столько пиес хороших написано».
Воистину розовый глупец способен дать фору алчному брату Каину, Плюшкин не дойдёт мыслию до тёмных глубин подсознания, на которых зарождаются гаты вневременного предательства апологов глупости, ей глорию и поющих. О прочих пороках человечества речь вести вовсе бессмысленно, они априорно индульгируют невообразимые расправы, в том числе над царствующими династиями. Думаю, стоит согласиться с основными тезисами статьи Леонида Гатова «Средневековый Тютчев», посвящённой, в частности, текстуальному анализу книги «Космополис архаики». Действительно, некая параллелизация текстов Тютчева и Есепкина выглядит оправданной. Вспомним тютчевское «на роковой стою очереди» (с ударением на последнем слоге в слове «очереди»). Расстановка неправильных ударений – один из художественных инструментариев, позволяющих писателю создать «перевёрнутый» эмоциональный контекст, когда других способов для выноса эстетики произведения в литературный космос не существует. «Космополис архаики» содержит множество означенного рода неправильных установлений, на их гипероснове строится вся эстетика поэмы. Разумеется, указание на жанр условно.
Гоголь решил: «Мёртвые души» будут поэмой, она-то, кстати, малоросского мистика и сгубила, не во втором томе дело, не в камине, Гоголь просто не смог далее выносить собственные тексты, точнее их неабсолютное совершенство. Нет гармонии высшей – не нужно жизни. Вероятно, мёртвая панночка вдоволь нахохоталась, глядя на вылетающие в европейское закатное пространство вместе с дымом слёзы мальчика Коленьки. Черти, черти, Брут, новые меловые кружки, одно ведь не спасёшься. Есепкин в достаточной степени населил пространство космополиса теми самыми мёртвыми панночками-диканчанками, недаром его подозревают в мистифицировании всего и вся. Так вот – речь о словаре. Поэт-мистик, не имеющий даже теней Великих у себя за спиной, обогатил русскую лексику огромным сопластованием лингвистической алмазосодержащей материи. Его архаичность современнее нашего века. Быть может, «средневековый Тютчев» обманул современников, а чтобы спастись, попробовал надеть маску Йорика. Уцелеть нельзя, он-то знает, изменение внешности не влияет на судьбу пророков, перечитайте жития святых, евангелические сказания. И сейчас нужно упомянуть о главном. «Космополис архаики» -- именно сказание, страшная сказка. Их на Руси достаточно, унифицированных для детей бесконечных потерянных поколений, правда, т а к о й страшной читать ещё деткам детей не доводилось. Уникальность автора «Космополиса архаики» в том, что его нельзя отыскать по означенным выше категорическим символам -- времени не соответствует, здесь бессильны интернетовские поисковики. Сколько эзотерических личин следует сжечь в августовском огне Господнего лета, чтоб часть подлинного лика увидеть? Кто знает. Хотя сам Есепкин, похоже, не сомневается в бесполезности маскарада, в его страшной Сказке «всех отыскали по цветам». А смысл хождений прост: оставление Слова в киоте.

Ирина ЛЕВИТИНА

Горняя классика

*Настольная книга гуманитарной интеллигенции покоряет читающую Россию посредством Интернета

Если нужно объяснять, не нужно объяснять. Есть такой трюизм в лексических запасниках великого и могучего. Объяснение бесполезно, слушающий не поймет, а поняв, не воспримет, в итоге некий условный ритор-филантроп явно потеряет. Представьте иное: объяснять возьмется гений - толпе. Распнут, как Иисуса, да еще сатанинские суры «вкрутят» под оправдательную базу. Сложно сегодня интеллектуалам в мире торжества серости и духовного убожества. Вообще человеки не любят миссионеров (любых). И никогда не любили.
Тем более парадоксальной выглядит ситуация вокруг «Космополиса архаики», опубликованного в Интернете и мгновенно шагнувшего в реальный мир. Триумфаторское шествие книги будто по мановению волшебной полочки-тирса покорившей новый Вавилон, первопрестольную столицу, и родную северную Венецию, представляется феноменальным событием в российском культурозависимом социуме. Читатель (и это парадокс нашего времени) опередил литературоведов и собственно литераторов. Быть может, чудесным образом материализовалась мандельштамовская теза: « И меня только равный убьет». Ясно, равного автору «Космополиса архаики» у нас нет, его готическое письмо столь же совершенно, сколь и мистически адаптировано, встроено в художественную систему координат, неведомых досель. В самом деле, неплохо было бы, если б Россия уберегла одного из своих гениальных сыновей, либо попыталась это совершить. Подобное действие может стать охранительным для вымороченной эпохой бытового лавочного мракобесия народной ментальности. Вот пусть сохранившийся духовный потенциал и преумножается, гений всегда готов помочь самоидентифицироваться массе. Однако история учит неверию и уроки ее страшны. За редким исключением духовники поколений истреблялись, раззолачивали и обагряли их палый цвет.
Меж тем обе столицы рукоплещут, количество читателей великолепного фолианта-раритета растет, счет уже идет на многие десятки тысяч. Еще парадокс: книга ведь опубликована в принципе на периферии сети, попробуй отыщи. Находят, и зовут следующих. Ничего похожего у нас не бывало, так за Христом шли ученики, ставшие апостолами. Но готовы ли вкусившие хлеба и вина духовных к священным жертвованиям. Вряд ли. Великое художническое подвижничество автора «Космополиса архаики» никак не оценено Отечеством. Литературные пигмеи продолжают судорожно делить премиальные, молчать и не помнить никакого родства. Улыбнется товарищ Варравы с креста, тут же ворон в око и вонзит клюв. Захотелось в Царствие Божие! А воробышек славянский на гвоздик укажет, вбивайте в Царя Иудейского, зачем гвозди-то прятать и молотки в стране молотобойцев. Их ли традиционалистской пафосностью возвышаются и тешатся современные кормители муз и кормчие утлых квазилитературных суденышек. Почто и ссориться с царями, Александр Сергеевич! Теперь тьмы сокроют всякое предательство, а об одном голгофском тенедарце кто вспомнит. Тщетны ваши упования, предержащие камни для побития и хулы. Молчащие красные волки, блеющие молочные ягнята-несмышленыши делаются историческими клеветниками России, сам великий народ весь не умрет, как духоводитель-мессия. «Космополис архаики», без сомнения, есть литературно-художественная жемчужина, вселенского свечения жемчужная корона. Яко солнце, выходит она из полного затмения, свидетельством этому библейские страсти по Слову, явленному в античной величественности. Ибо вечно, вечно искусство.

Карина ТРУБЕЦКАЯ-ТУРБИНА

Яков Есепкин

Строфы Мнемозине

Из цикла «Патины»

И демоны слетелись на погост,
И ангелы навек осиротели.
Мы к нетям возводили присный мост
И в бездны роковые возлетели.

Истленней пада, язвы моровой
Грознее -- тьмы горят, во славу знати
Нощь бязью устилает гробовой
Звездами прокаженные полати.

Ах, в зареве светлее небеса,
Трапезные полны альковных брашен,
И лета цветодарная краса
Пылает и возносится от башен.

Наглянем к царским братьям на пиры
И дале повлачимся, этот морок
Цимнийский в смертоносные миры
Возьмем со пламенами черствых корок.

Где Авелей зарубленных искать,
Не стражи младшим братиям и сестры,
Начнет Господь невинных сокликать,
Медеи набегут и Клитемнестры.

Высокую терницу мы прешли,
А тристии по миру не избыли,
Где слава обетованной земли,
Почто успенных царичей забыли.

Что дале сквозь аттический морок
Увидит певчий баловень Вергилий,
В альковах ли безумствует порок,
Дев рамена желты от спелых лилий.

И сколь пиры недесные гремят,
Цевниц еще рыдания сладимы,
На Рим взирает варварски сармат,
Отечества кляня жалкие дымы.

Еще версальский сурик тяжело
Мерцает о девических ланитах,
И чайное богемское стекло
Топится в огневейных аксамитах.

Барочное веселье на гламур
Дворцовый разменяют и грезетки,
Их розовые лядвия амур
Обертывает в белые серветки.

Версальские ж фонтаны серебром
Див тщатся отпугнуть и привидений,
Меж ангелов один алкают бром
Вершители новейших возрождений.

Лишь пепел азиатский охладит
Алмазами блистающую Ниццу,
Но Петр Великий холодно глядит
С Востока на туманную денницу.

Пусть вывернут губители в рядно
Очес неизлиенные кармины,
Свинцом нальют их, будем все равно
Высоты зреть чрез смерти мешковины,

А тот ли нам сиреневый свинец
Днесь может страшен быть, каким чермницы
Невинных убивали, под венец
Идя за царичами, на звонницы

Высокие юродиво летя,
Из падей налетая, потешались
Над юностию нашей и, блестя
Порфировым серебром, не гнушались

Ничем, лишь только б светлых очернить
Нам суженых царевен, перманенты
Свое не преминали хоронить
От взоров посторонних, в косы ленты

Горящие вплетали, милых дев
Отравой адоносной изводили,
Полунощную жертву разглядев,
Ее до новолуния следили

С гоблинами тщедушными, зеркал
Кривых не преходя, но отражаясь
В червонном бойном сребре, злой оскал
Не пряча о свечах и обнажаясь

Едва не до сокрошенных костей,
Из эллинских ристалищ унесенных,
Оне ль нам страшны будут, мы гостей
Встречали посерьезнее геенных

Отбросов жалких, тем и голоса
Менять не приходилось, и румяна
Класть щедро на остия, волоса
Цветочками краснить, еще поляна

Любая помнит их бесовский лет,
Порханье тел некрылых над стожками
Лесными, глянь, теперь орел клюет
Очницы звероимных, васильками

Сих тварей можно разве отогнать,
Страшатся чермы цветности обрядной,
Их спутников легко ли не узнать,
А, впрочем, прах бери сих троллей адной

Закалки, аще станут нависать
Докучливо, сиренью торговаться,
Нам некогда отдаренной, бросать
Чернильницы в них будем, баловаться

Героям не пристало, только грех
Над тварями смеянье не возвысить,
Глядят зане из матовых прорех
Лампадок и свечей, хотя окрысить

Ведемных рожиц тени, что свинцы
Убойные в сравненьи с черемами,
Дадим еще тяжелые венцы
Свои блажным летучими умами,

Пусть пробуют их тяжесть, из пустых
Серебряных и червенных сосудов
Вино пиют и кровь, о золотых
Венцах небесных мы Господних судов

Одесно ожидаем, потому
Не нам во ложи пирствовать с немыми,
Слова им выбирать и по уму
Расценивать, указками прямыми

И тирсами виждящими торить
Надмирную дорогу, паче косных
Орущие, готовые курить
Сиречный фимиам, лядвиеносных

Поганиц нас избавит злобный рок,
Даст мертвым отстраненье, за иродство
Пусть лядные платятся, наш урок
С бессмертием оспаривает сходство.

Забудут нас, воспомнят ли -- хвала
Реченьям и струнам, и, правый Боже,
Свинцовых слез побитая зола
Увьет еще всецарственное ложе.