Я уехала. Семен писал мне нежные письма, а когда я вернулась, начал за мной ухаживать, как никогда прежде. Я снова сторожила, а он устроился в котельную кочегаром. Правда, хватило его не на долго, но и это уже было шагом вперед. Перед сессией я уволилась, особой нужды тянуть эту лямку не было. Учиться Семен вдруг начал вполне прилично, боялся, что я брошу с ним возиться, и даже сдал сессию на стипендию.
К весне я сменила квартиру, надоело мотаться на край света. Наталка обрадовалась: наконец-то она смогла забрать сестру из общежития. Теперь мы обе были довольны. Я, – что жила в центре, она, – что жила с сестрой.
Я занимала одна огромную пустую и холодную комнату в доме таком же старом, как и моя хозяйка. Баба Люба была немного не в себе. Память играла с ней злую шутку: она помнила себя молоденькой балериной, от которой были без ума гвардейские офицеры, помнила, что не вышла замуж из-за старшей сестры, помнила, каким тонким было постельное белье и какими строгими – нравы. Память ее была четкой и яркой, но где-то во временах НЭПА начинала тускнеть. Как она оказалась одна в огромной пустой квартире, она не помнила. И очень боялась жить одна. Это я послужило ей поводом пустить меня на квартиру. Несмотря на все ее странности, мы подружились.
Однажды, войдя ко мне в комнату, она застала меня с сигаретой. Я испугалась, что сейчас услышу проповедь на тему «а вот в наше время…», но ее реакция оказалась неожиданной:
– Куришь? Молодец. Всегда спички в доме будут.
Сначала я отнесла эту фразу насчет старческого безумия, но потом поняла, что ее нищенское прозябание научило ее ценить каждую мелочь, даже дармовую спичку. А если я покупала в дом лампочку или веник, радости ее не было конца. Квартира была с печным отоплением, и ребята, чаще всего Семен с Юркой или Игорем, притаскивали дрова с соседних развалин, благо дома вокруг сносили один за другим. Баба Люба беззастенчиво, втихаря, пользовалась моими дровами, чтобы не тратить свой запас. Она была хорошо воспитана и знала, что приставать с расспросами не красиво, но не могла удержаться и каждый вопрос предваряла словами:
– Я не любопытная, но что у тебя в этой коробочке? (Из чего сделана эта котлетка, про что эта книжка и т.д.).
Когда она на меня обижалась, то говорила обо мне, ко мне же обращаясь, в третьем лице:
– Не понимаю, что я такого сделала, я ведь только хотела посмотреть, что у нее в чемодане. А она заругалась. Ну, и ладно, не буду с ней разговаривать. И не нужно мне это. А куда это ты собралась?
Долго сердиться она не могла, очень любила поговорить, любила побыть в обществе, поэтому ей нравилось, когда у меня собиралось много народу. А друзья и приятели валили валом, всем нравилось топить печку и сидеть около раскрытой дверцы, гладя на огонь. Невзлюбила поначалу баба Люба только Багиру. Почему-то она решила, что Багира – работница с фабрики и недостойна моей дружбы. Студентов хозяйка уважала, считала будущими инженерами, что в ее время было занятием престижным и доходным. Багира приходила частенько, мы вместе занимались подолгу, часто засиживались до ночи. Однажды баба Люба, недовольно пыхтя, поставила мне ультиматум:
– Скажи ей, чтобы больше не приходила. Какая-то работница здесь ходит. Пусть идет к себе на мануфактуру.
Я опешила:
– Какая работница?
– Ну, эта, высокая! Еще книжки читает, а ты ее все учишь, учишь!
– А, Багира! Какая она работница! Мы вместе учимся.
– Где учится? С тобой, на инженера?
– Ну, да!
– А, а я думала – простая работница.
В следующий раз, когда пришла Багира, она вызвала ее на кухню и долго потчевала пирожками, приговаривая:
Ты на меня, старуху, не сердись, я думала ты работница, ты ничего, приходи, это я думала, что ты работница…
Багира ввалилась ко мне, давясь смехом и пирожками.
Особенным было ее отношение к Игорю. Его она знала давно, до этого у нее на квартире жил его младший брат с женой. Встретив его сейчас, она совершенно поразилась его бороде и очкам – и то, и другое, она считала признаками интеллигентности, и очень гордилась, что к ней в дом заходит такой умный и видный мужчина. Она его сразу зауважала за то, что он знает, что такое маца и как справляют еврейскую пасху.
Игорь переживал общий кризис. Он перестал писать стихи, поссорился с женой из-за того, что она называла его писательство мальчишеством, которое давно пора бросать. Писать он сейчас не мог, не писать – тем более. Как говорил Серега Устьянцев, писательство – хуже алкоголизма. И Игорь всерьез задумался, а не бросить ли ему жену. Но он любил маленькую дочку и понимал, что не уйдет, и боялся, что не сможет писать. Его увлекательная работа тоже стала ему не в жилу, в общем, все было плохо. И, когда податься было совсем некуда, он бежал ко мне, точнее, к моей печке. Он разводил посильнее огонь в печурке и часами смотрел на него. Я старалась ни о чем не спрашивать, занималась своими делами. В один из таких вечеров он вдруг, одним залпом, написал стихотворение, которое посвятил мне и моей печке. Это был не шедевр, но оно было, это стихотворение об огне, о дровах, пожираемых его пламенем, и о горьком полынном вкусе дешевого чая, который мы распивали, сидя перед печкой. И это простое стихотворение сдвинуло его с мертвой точки, и мы вместе радовались ему, и я впервые за последнее время увидела, как улыбка озаряет его лицо. Оказывается, можно дружить молча. И помогать своим молчанием больше, чем вздохами и советами. Семен, хотя и прекрасно знал, что у нас ничего с Игорем не было и быть не могло, вздрогнул не на шутку.
Он пропадал у меня целыми днями, боялся отпускать меня одну и оставлять одну дома. Сознавая свою вину, он считал, что я имею полное моральное право «завести себе кого-нибудь». Тетя Люба обожала его, как обожала всех красивых мужчин, и пускала его в мою комнату, даже когда меня не было дома. Стоило мне перешагнуть порог комнаты, как он тут же приставал с расспросами:
– Что так долго? Где была? Небось, познакомилась с кем-нибудь?
Он спрашивал как бы в шутку, но настолько старательно подчеркивал шутливость вопроса, что было ясно, что это волнует его всерьез. Окна моей комнаты выходили в арку, из-за этого в комнате всегда было сумрачно, постоянно приходилось включать лампу дневного освещения. Зато никто не мог пройти к нам во двор незамеченным, и я всегда знала, кого ко мне занесет в следующую минуту. Если у меня горел свет, гости махали руками и шли к двери, если я спала, то стучали в окно и будили меня. К таким поздним визитерам относились Игорь и Серега Устьянцев. Оба приходили ко мне почитать новые стихи, разница была только в том, что Игорь просил с ним посидеть, а Серега – погулять. По ночам я не пускала в дом, потому что их было потом трудно выпроводить, но ------открывала окошко, садилась на подоконник и слушала. У Сереги было в эту весну лирическое настроение, он бродил по ночному городу и писал стихи, а когда их нужно было кому-нибудь прочесть, шел ко мне. Выговорившись и не дозвавшись меня погулять, он уходил, бросая на прощание:
– Ну, и правильно, ну, и не ходи. Я старый, у меня нет зубов, а таким красавцам, как Семен, женщины не изменяют.
Иногда все собирались у мня одновременно, знакомые приводили незнакомых, знакомились тут же. Все решали глобальные проблемы бытия, читали стихи, пили пиво.
Семен не на шутку задумался, когда друзья по очереди стали отказываться с ним пить. Первым был Шуренок, потом присоединился Леха. Вскоре Игорь с Серегой заявили, что переходят на пиво, чтобы у Семена не было соблазна распить с ними бутылочку винца. Последним был Хорек, который заявил, что перестанет колоться, если Семен перестанет пить. Если на первые выпады Семен обижался, то заявление Хорька повергло его в шок. Все знали, что тот колется, но делали вид, что ничего не знают. В то время мы мало знали о наркотиках, но понимали, что бросить – дело не простое. А Семен просто растерялся: получалось, что, если он не бросит пить, то из-за него может погибнуть Хорек. Семен испугался. Он не хотел терять друзей и попытался взять себя в руки.
https://ridero.ru/books/drugaya_realnost_4/
